"Перо". Глава 12. Русская Белоснежка.

Глава 12
Русская Белоснежка

- Вот, присаживайтесь, - указала рукой на стул у буржуйки женщина, назвавшаяся Ольгой Эрнестовной.
Елена Константиновна кивнула и присела. Что бы поддержать беседу, спросила:
- А в нашей компании нет ни одного мужчины?
Присутствующие дамы помрачнели.
- Виталик только, - ответила одна из них, чьё имя Вера не запомнила. - А отец его на фронте погиб. Остальные либо призваны на фронт, либо умерли. Приходившая докторица сказала, что мужчинам сложнее выживать в голод. Они мускулистые и у них меньше жира. А у женщин жировой подкладки больше от природы. У всех. Даже самых маленьких.
Эти слова дополнила Майя Ярославовна.
- Поэтому Шурочка с её мамой, как услышали это, почти всю свою пайку мальчику своему отдают. Хотя Сашенька уже еле ходит. Скоро, пожалуй, совсем сляжет.
Внезапно Нина Васильевна, прислуживающаяся к чему-то, зашипела:
- Тихо. Идут!
И правда. Раздалось шарканье ног, словно кто-то отряхивал снег с валенок и дверь распахнулась. Вошла Александра, маленький мальчик с пронзительными васильковыми глазами и маленького роста женщина с бесконечно усталым лицом.
- Ой, вы уже здесь, - прошептала обессиленно вошедшая девушка.
- Новенькие? - Вскричал мальчик, который, конечно же, был Виталиком. - Принесли чего-то вкусненького?
Вера с Еленой Константиновной переглянулись.
- Витя, уймись, - проговорила женщина с усталым лицом. - Добро пожаловать в наш скромный дом. - Проговорила она, обращаясь уже к новоприбывшим. Меня зовут Холод Валентина Степановна. Очень приятно. Можно просто Валя.
Тут в беседу вмешалась Майя Ярославовна, которая явно любила пошутить. Даже в такое непростое время. Точнее сказать, тем более в такое непростое время.
- Угу. Одной холодной фамилии нам было мало, теперь ещё одна есть. Валя, у них она звучит, как Снежная.
С этими словами она весело улыбнулась, давая знать, что ставит это не в пику, а просто проявляет чувство юмора.
- Елена Константиновна, - ещё раз представилась мама Веры. - Можно просто Лена или Леля.
Она встала, уступая место у тепла и сказала, обращаясь к Александре:
- Присаживайся, пожалуйста.
- Ей ходить надо! - Вмешался Виталик. - Я посижу!
- Я, - последняя буква алфавита, - не сдержалась Вера.
Она до сих пор была под впечатлением, что однажды мальчик сказал собственной сестре, что бы она лучше умерла, но еда пусть достаётся ему одному. Вера была уверена, что если ребёнок делает подобные заявления, путного человека из него не выйдет. И никогда не понимала людей, которые оправдывали детские некрасивые поступки их возрастом. Семь лет не такой уж маленький возраст. Уже есть понимание, что такое хорошо, а что такое плохо. И, судя по поведению Виталика, которое выдавало в нём большого эгоиста, он либо не понимал, либо понимал, но свою жизнь он ставил выше этого понимания. И, безусловно, второй вариант был много хуже первого.
- Дочь, не хами! - Возмущённо прервала её Елена Константиновна.
- Ничего, Леля. Она права, - вздохнула Валентина Степановна. Взяв дочь за плечи, она подвела ту к буржуйке и усадила отдыхать и согреваться. - Вы уж простите нас. Мальчик рос без отца. Поэтому, боюсь, мы его перелюбили. Испортили... Но ничего, повзрослеет, исправится, бог даст.
Но Вера не была согласна с этим. Про себя она полагала, что человек, словно полный кувшин. Тронь его, что разольётся, то внутри него и превалирует. Блокада тронула очень многие кувшины. Из кого-то выливается варенье, а из кого-то то, что внутри человека после еды образуется. И Вера видела, что у Виталика внутри не варенье. А из того, что там накопилось, сладкого уже не сварить.
Но эти мысли девушка оставила при себе. Ей не хотелось обижать людей, которые приняли её с матерью в свою семью, негативными выводами, в которых, быть может, заблуждается. Что, если будущее докажет, что она ошибалась? Ей будет бесконечно стыдно. Стыдно даже из-за самого факта наличия подобных мыслей. А уж если обречёт их в форму, озвучив, то самой себе в глаза с помощью зеркала смотреть не сможет.

Но ход мыслей девушки прервал Виталик. Он стал, активно жестикулируя, рассказывать, что видел, когда они выходили на прогулку.
- Представляете, - тараторил он, спеша озвучить впечатления, - слышу - стрельба! Гляжу я на небо, а там не отдельные самолёты, а целая стая. Словно журавли. Так вот, стаи эти движутся совершенно одинаково и в одинаковом направлении. Я так хотел посмотреть, как они будут петлять, делать разные фигуры! А они летели ровно. Даже скучно как-то. Вот если бы я был лётчиком, то делал бы красивые фигуры. Звёзды, солдатики, цветы!
- Да ты не отвлекайся, - прервала его Майя Ярославовна, - что дальше было?
Долго уговаривать словоохотливого мальчика не пришлось. Он тут же застрекотал, торопясь похвастаться, какое необычайное зрелище видел.
- Ой. А потом такое! Такое! Смотрю я, а там гигантское такое облако дыма! Словно весь снег в воздухе вдруг оказался! Сначала было небольшим. А потом всё выше, и выше, и выше. А потом вот такое стало!
И тут он сделал огромный круг руками, даже пристав на цыпочки для убедительности.
- Это выглядело так... так... так..
Тут он замолчал, явно не зная, как охарактеризовать свои эмоции.
- Впечатляюще? - подсказала учительница.
- Да, ага. - Кивнул мальчик. - Вот это вот слово, которые вы сказали. Вот оно.
Взрослые рассмеялись. Но быстро отвлеклись от этого, разговорились. Сначала поговорили скорее не о правилах, а о складе жизни, который образовался при совместном проживании.
- Вы очень умная женщина, - похвалила Лелю Таисия Ивановна, до этого всё больше сохранявшая молчание. - Всё поняли сами, что говорит только в вашу пользу. Ведь я права, соседушки? - обернулась она к женщинам.
- Да чего я такого сделала? - Удивилась Елена Константиновна.
- Вы уступили место человеку, вернувшемуся с улицы, - пояснила Таисия. - Это очень важно. Так же у нас принято помогать по мере сил друг другу. Собственно, из этого мы все и решили соединиться в одну семью. Правильно я говорю?
Виталик, который просто не мог допустить, что бы разговор происходил без него, подал голос.
- И из-за тепла!
- Мальчик мой, - поправила его мягко мама, - когда взрослые беседуют, не надо их перебивать.
Но Виталику всё было нипочём.
- Бееее, - показал язык в ответ на это хулиган. А Таисия Ивановна продолжала рассказывать, словно и не заметила вмешательства в свою речь. Её терпению можно было позавидовать.
- Спим мы все в одной комнате. В этой же, - и она обвела помещение рукой. - Так теплее. Диван и кровать заняты самыми слабыми. Остальные спят на столе. Не смотрите, что он маленький. Это сооружение раздвигается и становится невероятно большим. Другие же, кто поздоровей, спят на полу. Когда одни становятся более здоровыми, а другие более слабыми, места меняются по общей договорённости. Никто никого не насилует.
- Вы не обязаны с нами делиться своей пайкой, - продолжала она. - Мы стараемся сохранять хотя бы относительный порядок. И делаем это по очереди. Но если вы не сможете из-за работы или слабости, следующий по очереди подменит вас. А потом вы его. Собственно, это всё. Ничего сложного, правда?
Елена Константиновна кивнула.
- В общем, - закончила инструкцию Таисия, - всё, как в самых обычных семьях. Кроме того, что мы не связаны друг с другом ни общей кровью, ни официальными документами. Но это ведь не самое важное, верно?
Вера про себя подметила, что эта Таисия Ивановна любит заканчивать свои предложения уточняющим вопросом риторического характера. Ей стало интересно, кем она работает, но не спрашивать же. Впрочем, эта терпеливая женщина словно услышала мысли новоявленной соседки и предложила каждому присутствующему рассказать о себе. И первой озвучила информацию:
- Что касается меня, то я работаю на радио.
Тут же по очереди стали говорить о себе другие. Беседовали о своём довоенном прошлом, о том, кто и кем трудится сейчас, но вот о своих потерях, о том, как проживали блокаду, не говорили. А потом стали читать и Вера поняла, почему у Саши такая правильная, даже в чём-то аристократическая речь. Оказывается, в этом доме вечерами читали, спасаясь тем самым от тяжёлых дум и депрессивных ожиданий.
Сегодня была очередь Чехова. Но, как поняла из разговора взрослых Вера, читали и других классиков. В том числе зарубежных. Но поняла Вера и другое - такие вечера продлятся недолго. Ведь книги рано или поздно пойдут на растопку.
С тоской она вспоминала до блокадные дни. Как много всюду всегда было книг. Особенно на Литейном проспекте. Он был насыщен книжными магазинами. А вдоль садовых оград были развалы букинистов и на улице Белинского тоже. Абсолютно любую книгу можно было там найти. Как говорится, на каждый вкус и цвет. Даже технические справочники и церковные книги. Настоящий рай для книголюбов, которые, позабыв обо всём на свете, могли простоять целый день, зарывшись в эти издания в поисках своих сокровищ. Где эти развалы теперь и сколько ещё книголюбов, проливая слёзы сожаления, разбирали их, сжигали, что бы выжить?

Пока Вера думала об этом, она не знала, что работники библиотек порой бережно переносили в хранилища частные библиотеки умерших собирателей, разных учёных, да и просто из разбомбленных домов. Порой губили здоровье, везя по холоду, совсем истощавшие, болезненные, по улицам на санках.

Как бы то ни было, перед тем, как ложиться спать, Елена Константиновна пообещала, что Вера на следующий день принесёт из их собственной домашней библиотеки ещё книг и девушка согласна закивала, подтверждая сказанное матерью.

Вере очень нравилась идея читательских вечеров. Поэтому, не оттягивая надолго, девушка утром следующего дня быстренько сбегала за книгами, принесла их в новый дом и тут же метнулась получать на них вдвоём с мамой в булочную хлеб по карточкам. Она торопилась. Люди обычно подходили к 7 утра, а сейчас 8. Если Верочка будет совсем в хвосте, то ей ничего не достанется. Хлеб просто кончится. И как тогда быть? Именно поэтому она и перестала ходить в школу - что бы добывать хлеб.

Когда девушка подбежала к булочной, очередь и правда уже образовалась. Но была короче, чем она опасалась. Пристроившись в хвостике, Вера постаралась думать о чём-то приятном и, вместе с тем, тёплом. Термометр показывал -24 градуса по Цельсию, но Вера особо ему не верила. По ощущениям было гораздо холоднее. Быть может, виноват был ветер. Может, то, что город стоял на Неве, а расположение города рядом с рекой, как она слышала, делает погоду более промозглой, чем если бы она была без оной.
Стоять надо было долго. Пока хлеб испекут, пока привезут. Порой ждать надо было весь день. С семи утра до семи вечера. Поэтому, пританцовывая, что бы согреться, Вера зажмуривалась и пыталась воображать себе всё тёплое. Длинный-длинный, широкий-широкий шарф крупной вязки. Огромная русская печь. Размером во всю избу. Такая печь, что бы человек шесть могло улечься и им бы не было тесно. А ещё лучше внутрь залезть. На уроках истории их преподаватель, педагог от бога, совершенно помешанный на своём предмете, рассказывал, что в древней Руси верили, что если вот так "запечь" в печи больного ребёнка, он выздоровеет. Оттуда и пошли сказки о Баба-Яге, которая детей готовит в печи. Вот бы Сашу вылечить. Но тут Вера заметила, что переключилась на неприятные мысли и снова постаралась сосредоточиться на тепле. Начала думать о банном паре (говорили, весной можно будет попариться), о горячей ванной, о лохматых собаках, об июльском солнце, мурчащих у камина котах (ах, где они теперь все - домашние любимцы?), дымящаяся чашка чая, с сахаром.
- Стоп! - тут же скомандовала себе Вера. - О еде думать нельзя.
- Почему нельзя? - тут же спросил чей-то голос рядом.
Вера обернулась. Это была женщина, с любопытством взирающая на неё. Ей тоже было скучно просто стоять в очереди.
- Вы умеете читать мысли? - спросила девушка.
Та улыбнулась.
- Вы просто сказали это вслух.
Вера была рада отвлечься на разговор. Это помогало меньше думать о еде и холоде, хотя совсем перестать думать об этом было, конечно, невозможно.
- Ну, если я думаю о еде, душе становится тяжелее. Она не хочет в теле быть.
- Ммм, - протянула незнакомка. - Вот как. А я не могу не думать о ней. Так что пускаю фантазию изо всех сил. Галопом. Но мысли - это ерунда. Зубы болят. Очень скучаю я по тому ощущению, когда жуёшь еду.
Видимо, стоящие в очереди прислушивались к беседе.
- А вы опилки жуйте, - посоветовал кто-то ещё из стоящих.
- Где их взять? - Жалобно спросила незнакомка, - опилки-то эти. Меня, кстати, Света зовут.
С этими словами она сделала такое движение, словно хотела протянуть пожать руку, но вовремя вспомнила, что на улице холод, а кистям рук гораздо комфортнее в карманах прохудившегося пальто и она удержалась от привычного движения, лишь выдавила из себя неловкую улыбку.
- Повезло вам с именем, - улыбнулась Вера. - Тёплое такое. Я вот как раз стояла и представляла себе всякие тёплые вещи. А мне с фамилией не повезло. Снежная. А зовут Вера.
- Зато красивая, поэтическая. - Сделала ей комплемент Света. - Вы любите сказки?
Вера, вспомнив, с чего началась её ложная, как она теперь понимала, дружба с Татварью, угрюмо усмехнулась.
- Ещё бы! Знаю, переросла, но они тоже тёплые.
- Ну вот смотрите, если бы вас звали, скажем, Беляной, то получилось бы русский вариант имени Белоснежка. Оцените. Снежная Беляна. Похоже?
- И правда, - расплылась в улыбке Вера. - Похоже!

---

"Перо". Глава 11. Виталик.

Глава 11
Виталик

Меня зовут Виталик. И я был обижен на весь мир. Я всегда был любимым ребёнком в семье. Меня баловали родители, а сестра прикрывала проступки и даже иногда брала вину на себя. Я не привык сталкиваться с трудностями. Конечно, когда Валерка сговорился со своими коварными дружками и побил меня, я по одному их потом подкараулил и каждого проучил заслуженно. Тут ему никто не помогал. Да и разве это трудности? Ну и пусть потом все во дворе говорили, что я - трус и по одному любой слабак может справиться с хулиганами, а надо было храбро и отважно сражаться в момент нападения.
Легко им говорить! Попробовали бы сами сразу с пятерыми сладить! Что же я должен был, вовсе это с рук спускать? Какой же я тогда мужчина? Ах, был бы у меня какой-нибудь друг. Такой, что бы плечом к плечу встать против всех недругов. Мы бы всех поколотили! И вообще к нам никто бы не полез! Потому что побоялись. Потому что один за всех и все за одного. Но друга не было... А уж после того, как во дворе обо мне пронёсся слух, что, как последний фашист, по одному отлавливаю ребят и колочу, даже просто хорошие знакомые перестали разговаривать.
Ну и чёрт с ними! Обойдусь без этих странных мальчишек.
Когда началась война, я как раз играл в другом дворе с тамошними юными жителями и даже не понял, почему все как-то сразу стали серьёзными, а дома стали чаще плакать мама и сестра. А потом вдруг отец собрался и ушёл. Сказал, будет бить фашистов и скоро вернётся с орденами.
Но папа не вернулся. Уже через месяц, в июле, как раз, когда у меня было день рождения, пришло странное письмо. Видно было, что мама с сестрой плакали, но пытались скрыть это. А на следующий день сказали. Сказали, что письмо называется странным словом "похоронка". Наверное, это от слова "похороны". И что там было написано, что папы больше нет.
Я даже сначала как-то не сразу и понял. Как это больше нет? Его и не было. Ушёл на войну. Я спросил. И мне сказали, что его нет, как вот бабы Томы больше нет. Но ведь его не клали в ящик и мы не кидались землёй потом. Непонятно как-то. Понял только, что больше не вернётся.
Я спросил, много ли он убил фашистов, и пришлют ли нам его ордена или их заберёт себе командир взвода. Тогда мама почему-то опять заплакала, а Сашка обозвала дураком. Сама она дура. Даром, что имя пацанячье. Всё-равно ведёт себя, как тупая девчонка. Ещё недавно и поправила меня. Говорит, что грейпфрукт на самом деле произносится без буквы "к". Это что же? Грейпфрут, получается? Ну как есть, дура. Всем известно - это такой большой жёлтый (вроде солнышка) фрукт. А "фрукт" пишется через букву "к". Значит, и съедобное солнышко пишется через "к". А она ещё со мной спорит. Да что с неё взять. Девчонка и есть.
Но мне всё-равно стало как-то грустно, хотя плакать - это удел девчонок. Поэтому я удержался и плакать не стал. А лучше взял альбом и цветные карандаши, которые мне папка в честь ухода на войну подарил. Сказал, что у меня талант и велел всё время рисовать. И я стал рисовать. Папу, качели во дворе, глупых девчонок (мама ведь тоже девочка, только взрослая), небо. А потом пришла осень. Я так хотел в школу. Но мама сказала, что лучше не надо. Вот победим всех-привсех фашистов и тогда будем учиться.
Только я не понял, почему она сказала во множественном числе. Сашка-то продолжала ходить. Или мама вместе со мной будет учиться? Непонятно.
В общем, вместо уроков я стал ещё больше рисовать. Тем более, что все как-то перестали играть. Сидят вяло и уныло. Так что рисую. Вот только разонравились цветные карандаши. Хотя раньше я очень любил красный и зелёный. Теперь чёрным и серым больше нравится. Рисую пушки, самолёты, заклеенные окна, ящики большие. Я видел. Их зачем-то памятниками закрывают. Когда спросил маму, она сказала, что это так крупные достояния культуры закрывают, что бы их фашисты не видели.
Только я не понял, почему фашистам их нельзя видеть. Может, потому что они - плохие, а плохим людям нельзя на красивое смотреть? Мама говорит, что бы я отстал со своими вопросами и ей не до них. Сашку тоже не спросишь. А она итак всё время дураком, чуть что, обзывается. Прямо сладу с ней совсем не стало. Вредная до ужаса.
Только ящики я рисовать перестал. И стал рисовать еду. А зелёный и красный карандаши, даже если бы и полюбил, рисовать ими всё-равно теперь не получится. Потому что я их съел. И другие тоже. От чёрного только небольшой огрызок остался, так я его не ем. Потому что всё-равно мало. А потом мы закрыли все комнаты, в которых жили и стали спать на кухне. Потому что там теплее. Какие-то люди к нам пришли и стали тут жить. Я был против. Но мама шлёпнула меня по попе и сказала, что бы я не выпендривался. Я и слова-то такого не знаю. Пробовал хотя бы выговорить. Не получилось. Сашка пожалела меня, но назвала не дураком, а дурачком. Это, вроде как, то же самое, только ласково. Сказала, что от людей тоже теплее. Я снова не понял. Люди ведь не батареи - тепла не излучают. Сашка-то она, хоть и дура, но хорошая. Дурочка. Даёт мне больше, чем положено по карточке. Правда, недавно не захотела. Вредина. Вот я и сказал, что если умрёт, мне больше достанется. Всё-равно она всё время обзывается и поправляет. Даже сказала, что сказки о моём любимом Мюнхе-азуеновом - немецкие. И называется он совсем иначе. Мюнхгаузен. И что же? Выходит, если он из Германии, я его разлюбить должен? Возненавидеть? Но об этом спрашивать не стал. Вдруг опять дурачком назовёт. Всё-равно обидно, хоть и говорит, что это ласковое слово.
Правда, потом у нас жильцы умерли. Как-то неожиданно... Утром удивились. Почему это они так долго спят? Очень холодно, поэтому редко когда удаётся долго поспать и все всегда рано встают. Тем более, что им на работу. А они спят и спят. Сразу двое. Мы и не обращали внимание даже. Но тут уж совсем выходить надо и решили растормошить. Подходим, а они, оказывается, умерли. Лежат, глаза открыты. Я думал, когда люди умирают, глаза закрываются. А они словно что-то увидели где-то на потолке или на стене и, как загипнотизированные, смотрят. Пучеглазят. Но никто не удивился. Так вот, оказывается, как мёртвые выглядят. Забыв, что Сашка может опять обзываться начать, я спросил, так ли выглядел папа. Я же его не видел. Он был где-то далеко. Но Сашка не стала обзываться. Сказала, наверное, так же выглядел. Только эти изначально лежали, а папа сначала упал, так как, скорее всего, шёл в бой, стрелял в кого-то. Упал и потом остался лежать. И в этот момент я пожалел, что тогда сказал Сашке про её смерть и паёк, который мне достанется. Что, если и она однажды не проснётся и останется вот так лежать и таращиться куда-то в никуда? На кого тогда дуться? Кто будет поправлять мои ошибки и говорить, что я дурак? В общем, больше я такого ей никогда не говорил. Правда, и отказаться от той порции, что она отрывала от себя, тоже не мог. Уж очень есть хотелось.
А тех жильцов куда-то взрослые отвезли. Закутали зачем-то в простыни и увезли. Мне это что-то напомнило, только не мог понять, что именно. А потом вспомнил. Мусор-то я больше не выносил. Нечего просто больше выносить. Всё наоборот - мы были бы рады что-то найти на улице и принести в дом. Поэтому не сразу сообразил. Точно такие свёртки я видел у помойки. Их привозили люди и там оставляли. Получается и этих тоже там оставят? Но там же холодно. Вдруг замёрзнут? Я слышал, в землю закапывают, что бы им тепло было. Земля - она как одеялко. Ребята говорят, в некоторых странах даже сжигают мёртвых. Наверное, с такой же целью. Что бы теплее было. Но я всё-равно волновался и спросил у Сашки, пока она живая, куда денут наших умерших и куда денут её саму, если умрёт. И на всякий случай попросил не умирать. А то вдруг решит, что я очень хочу этого. Но она улыбнулась. Правда, не как обычно, а как-то криво. Сказала, что никто из наших на помойку не поедет. Майя Ярославовна позаботится об этом. Тогда я спросил, что будет, если умрёт сама Майя. Улыбка Сашки стала ещё кривее и она сказала, что у Майи есть друзья-коллеги и они помогут и ей самой, и нам, если надо будет.
Я сначала думал, что хорошо, что нас стало меньше. А то сильно людно. Но потом пришли вместо них другие две жилицы. Одна из них в точности, как Сашка. И вредная какая-то. Сестра-то что... дураком только обзывается, да поправляет вечно. Раздражает, но не сильно. А эта ехидная. Вечно придирается и намекает, что я не варенье. Что имеет в виду, непонятно.
А потом появился брат нашего соседа. Вовик. Жалко только, что совсем маленький. Всего 4 годика. Но это даже лучше. Я его защищать буду. Он тогда вырастит хорошим человеком. Так старшие говорят про маленьких - он вырастет хорошим человеком. Только про меня почему-то так не говорят. Может, я уже вырос? Может поэтому Вера стала говорить, что во мне есть что-то сладенькое. Не то варенье, не то мёд. Лучше, конечно, варенье. Я его очень-очень люблю. Особенно черничное. Малиновое тоже вкусное. Я до войны как-то целую огромную банку съел, пока никого дома не было. Потом, правда, живот болел, но оно того стоило.

---

Глава 10. Майя Ярославовна

Глава 10
Майя Ярославовна

Бабова Майя Ярословна была всегда со странностями. Не сказать, что она многое очень помнила о своей жизни. Прошлое словно заволокло туманами. Иногда этот туман рассеивался полностью. Иногда был плотный, словно бетонная стена. А порой был подобен негустому туману, сквозь который можно было рассмотреть какие-то нечёткие силуэты. Поэтому и сказать о своём прошлом Майя ничего не могла. Как и не могла пояснить, откуда у неё столь весёлый нрав и стремление всё свести к шутке. Пусть и порой не всегда уместной. А ведь уже 75 лет. Седые волосы, усталые глаза, окружённые ореолом морщинок, сутулая спина - всё выдавала в ней возраст. Но стоило заговорить, и все собеседники вмиг забывали о её внешности и начинали воспринимать, как восьмилетнюю девочку.
Отчего-то, совсем не помня прошлого (не говоря уже о генеалогическом древе), Майя была абсолютно убеждена, что вне всяких сомнений, является потомком Меровингов - таинственных царей Франции, когда таковой она не совсем ещё стала. Знала и годы правления династии; и что не было понятия внебрачного рождения - священная сила королевской крови уравнивала по положению всех отпрысков; и как так вышло, что геральдическая лилия стала знаком французских королей; и, конечно, без запинки могла воспроизвести всё родословное древо Меровингов. Начиная с самого Меровея, давшего название этой ветви и заканчивая Хильпериком III Ленивым. При этом о любом из принадлежавших к этой династии рассказывала столь живо, словно и правда была знакома лично как минимум всю жизнь.

К примеру, о Хлодвиге могла сказать, что он всегда был озорным мальчуганом, для которого день проходил зря, если он не сотворил какую-нибудь пакость. Один раз даже осмелился сделать своему венценосному отцу - королю Хильдерику I, подножку, отчего тот чуть было не поздоровался с землёй, но умудрился как-то сгруппироваться и удержать равновесие.
Отчаянно ругалась на Теодобальда, говоря, что коварнее мужчин в жизни не видала. Интриговал хуже самых коварных женщин, а когда пытались уличить, делал невинное лицо и всячески отрицал всё, в чём его обвиняли. И до того хорошо получалось, что все этому верили. Но уж она-то, Майя Ярославовна, всегда видела самую суть и никогда Тео (так она его коротко называла) не доверяла и спиной к нему не поворачивалась. Опасалась предательского удара в спину.
Зато обожала Сигеберта III. Говорила, что он самый нежный юноша, которого она когда-либо видела и что Шекспировскому Ромео до него ух как далеко в романтическом отношении. Ведь Ромео был влюблён в кого-то там ещё до Джульетты, а Сигеберт был однолюбом. Правда, его отец всегда смеялся над этим качеством сына, поэтому Сигеберт иногда делал вид, что у него отношения с несколькими девами, но на самом деле сердечко его было полно нежности к одной единственной избраннице. Жаль только, что чувство это было односторонним.
А вот как Майя относилась к Хильперику III по прозвищу Ленивый, понять было сложно. Принимая косяк комнаты за него, женщина вечно начинала грозить пальцем и выговаривать за непонятные шалости, грозилась всем обо всём рассказать и приговаривала, что рано или поздно отшлёпает и не поглядит на царское происхождение. Так никто и не смог понять, делает ли она это любя или, в самом деле, недовольна.

Майя Ярославовна постоянно рассказывала обо всём французском. Особо часто о горе мучеников, Монмартре. Говорила, что она названа так потому, что именно там был обезглавлен мученик святой Дионисий. А Святая Женевьева после победы над Аттилой благословила постройку церкви в этом месте. Позже именно там было основано аббатство Сен-Дени, впоследствии ставшей усыпальницей французских королей.

Слушая подобные истории, и Вера, и Сашенька закатывали глаза. С них хватало постоянных рассказов Нины Васильевны, которая излишне часто мучила уши своих юных слушательниц историями о Санкт-Петербурге, как она, порой забываясь, называла Ленинград. Не хватало ещё Франции. Виталику-то хорошо. Он просто убегал куда-то и всё. Легко живётся людям, не обременённых воспитанием. А вот девушки боялись обидеть и Нину Васильевну, и Майю Ярославовну, поэтому послушно слушали её, порой уплывая в своих мыслях куда-то далеко.

Правда, как-то Вера, видимо, по привычке - она всегда старалась понравиться учителям, за что её за глаза и называли учительской подпевалой, спросила, кто такая Святая Женевьева. Она тут же получила от Сашки чувствительный тычок в бок, но было поздно. Сумасшедшая Майя, обрадованная и даже возликовавшая от проявленного интереса, завела полную радостных интонаций лекцию, в котором поведала своим слушательницам, что это женщина, дважды спасшая Париж. Во время нападения Гунна Аттила и во время нападения Хлодвига, внука Меровея и прожившая немыслимое даже для нашего времени количество лет - восемьдесят девять. А уж в VI веке, когда она жила, это и вовсе считалось бессмертностью или что-то вроде того.
Закончила свою лекцию Майя Ярославовна чуть ли не со слезами на глазах, повествуя, что во время французской революции в XVIII веке мощи Святой Женевьевы были сожжены на Гревской площади.

- Словно остальных несчастных жертв идиотской революцией, коей они называли бессмысленное убийство жителей Франции, было мало. Надо было обязательно побеспокоить и уже умерших, - уныло резюмировала она.

Улица Карташихина, где она, в конце концов, стала проживать, находилась не столь далеко от психоневрологического диспансера. И можно было бы заподозрить, что когда-то она была там постоянной пациенткой. Подозрение это усугубляло то, что порой Майя, стоявшая вертикально (она вообще не любила сидеть, вечно предпочитала, словно свечка, стоять прямо, осанка у неё такая, что любая балерина могла обзавидоваться), могла внезапно, в одно мгновение опуститься на пол, зажать уши руками так, словно хотела прекратить слышать какие-то звуки и, раскачиваясь, ни на секунду не останавливаясь, начинал бормотать без конца и пауз: "заберитеменязаберитеменязаберитеменязаберитеменя".
Было подозрение, что когда начались первые бомбардировки Ленинграда, она так перепугалась, что это навсегда отразилось на её психике, но, опять же, это было недоказуемым подозрением.
Впрочем, учитывая, что хорошая речь выдавала в ней интеллигента, существовала даже теория, что некогда Майя была профессором-историком, специализирующимся как раз на Меровингах, но так сильно увлеклась делом своей жизни, что, в конце концов, внушила себе, что она и есть они. Так бывает с актёрами, которые слишком уж войдут в свой образ, а потом никак оттуда не выйдут.

Надо заметить, что занятие в блокаду у Майи Ярославовны было совсем не интеллигентное, и, учитывая подозрение на некое психическое состояние, было бы лучше избегать его. Да и возраст уже не тот. Но женщина упорствовала в своём намерении. Говорила, что это благое дело и ей, как наследнице Меровингов, напротив - почётно этим заниматься.
Дело в том, что Майя, которая была работницей коммунального хозяйства, занималась сбором усопших. Очень многие умирали прямо на улицах. Просто приседали на секундочку отдохнуть, глядишь, а он уже умер. Майя собирала таких "уставших", как собирала и погибнувших после артобстрелов. Вместе с другими своими коллегами объезжала она город и отвозила подобранные трупы на грузовых машинах на Серафимовское, Смоленское, Богословское и Большеохтинское кладбища, а так же на окраину города. Туда, где была старая Пискаревская дорога. Везли туда, так как было безопасно - не долетали снаряды. Позднее это место было названо Пискаревским кладбищем.
Страшное было зрелище. Страшное и жуткое. Люди взрывали промерзшую землю и опускали в образовавшиеся братские могилы умерших людей сотнями.
Глядя на неё во время такой работы, на ум скорее приходили не Меровинги, а валькирии из скандинавской мифологии.

Майя и правда знала поразительно много о своих "родственниках" и постоянно рассказывала о различных фактах.
Например, стоило кому-то в речи назвать кого-то варварами, как она тут же начинала читать лекцию о том, что варвары - это чужеземцы для древних греков и римлян, которые говорили на непонятном языке и были чужды их культуре. А те, что творят беззаконие сейчас, просто невоспитанные люди, чей моральный компас вместо того, что бы показывать строго на север, показывает на юг, а то и вовсе вертится без передыха по кругу, нигде не останавливаясь. И, по её мнению, Ольгу Эрнестовну гоняли и оскорбляли именно такие люди, но никак не варвары, ибо настоящие варвары вымерли давным-давно.

А стоило кому-то начать оскорблять всех фашистов в общем и Гитлера в частности, как Майя, ожесточаясь и грозя кому-то в воздухе кулаком, начинала говорить о том, что не мешало бы применить ордалию. Когда же кто-то, ещё не особо близко знакомый с этой невероятной женщиной, спрашивал, что это такое, та охотно поясняла, что это испытание водой и железом у франков. Подозреваемый связывался особым способом и погружался в чан с холодной водой. Так как вода - чистая стихия, она отторгала грешников. Другими словами, если человек невинен, он тонул. Испытание железом - это когда обвиняемый брал в руку раскалённый кусок железа и должен был пронести на расстояние трёх шагов. Потом руку смазывали бальзамом и завязывали полотняной лентой. Признак невиновности - быстрое заживление.

А стоило кому-то упомянуть участие Франции в войне, как тут же выдавалась информация, что её столица Париж была основана франкским племенем паризеев, но носил город такое название не всегда. Когда-то наименовался, как Лютеция.

Отличало Майю Ярославовну от остальных и манера поедать пищу. Вернее, то, что ею называлось, ибо она не была такой питательной и хорошей, как в довоенное время. Если другие люди пусть и излишне размеренно и медленно, но ели в обычном порядке, то Майя Ярославовна сначала совершала ритуал, смысл которого был известен ей одной. Быть может, по её представлениям, Меровинги совершали нечто похожее перед тем, как приступить к еде? Неизвестно. Но факт налицо - Майя делила хлеб частей на пятьдесят, раскладывала их по неизвестно какому принципу и медленно брала в определённом порядке, который наблюдавшим так и не удалось установить. Причём каждый раз при поедании одной из пятидесяти частей издавала некий загадочный утробный звук. Нечто среднее между хрюканьем, собачьим рычаньем и урчанием кошки.

Валентину Степановну, как хозяйку квартиры, где проживала вся семья, часто спрашивали, откуда Майя взялась, надеясь тем самым раскопать её прошлое. Но та пожимала плечами и говорила, что её привела соседка Клавдия Петровна, которая служила врачом. Та знала о цели Валентины набрать честных, совестливых и, главное - добрых людей для совместного проживания с целью повышения шанса выжить и, видимо, сочла интеллигентную сумасшедшую подходящей кандидатурой. И, как показало время, не обманулась.
Саму же Клавдию спросить было невозможно ни о чём, так как она постоянно пропадала в больнице, служа на благо людям, а когда приходила домой, без ног падала тут же спать, усталая донельзя. К тому же, у неё было двое мальчиков, которых надо было как-то кормить, поэтому тормошить её с ненужными вопросами, просто из любопытства, было бы неприлично. Да и любопытство проявляло себя очень и очень слабо. Не до того было. У людей две основные заботы - как поесть и как согреться. Всё прочее волновало чем дальше, тем меньше.
Но не саму Майю Ярославовну. Пожалуй, не только в семье, где жила, но и во всём городе она дольше всех сохраняла оптимизм и шутливый тон. В то время как смеялась и веселилась она, все прочие вовсе забыли, что такое улыбка.

---

Книга "Перо". Глава 9. Ольга Эрнестовна.

Глава 9
Ольга Эрнестовна

Ярче всего Ольга Эрнестовна помнила огромный замок, что стоял в Кёнигсберге. Он внушал невероятно трепетные чувства, вызывал сильные эмоции, поражал воображение. Перед ним стоял огромный, можно даже сказать гигантский Вильгельм I в короне и с поднятой саблей. В четырёхугольном дворе замка погребок с названием "Кровавый суд". Мысли о красотах родного города заставляли сердце тоскливо биться. Ещё одна сердечная боль - это остров Кнайпхоф, что в центре Кёнигсберга и возвышающийся над ним кафедральный собор, внушавший всем взиравшим на него почёт и духовный трепет. А особенные чувства он вызывал у неё - у Оли, хотя вера у неё была не католическая.

А с какой тоской вспоминала она домашнюю кухню их семьи. Мама вообще очень любила готовить. Она следовала заветам своей прабабушки, которую ещё застала и которая любила говаривать: "Не стоять той семье, где все кормятся бутербродами. Не счастлив дом, в котором не варят супа и не готовят пирога".
А как в семье любили и готовить, и есть пироги! Особенно шарлотку. Ведь это еврейское блюдо и мама, когда готовила её, с гордостью всегда об этом говорила. Она пыталась научить и дочку готовить. Но Оля раз за разом портила это блюда, рецепт которого помнила столь чётко, словно мама прямо на ухо шептала его.
Нужно нарезать сухой батон без корочки на толстые ломти и хорошо вымочить их в смеси яиц и сливок. Пока хлеб пропитывается, очистить яблоки (ленивая Оля вечно пропускала этот шаг и, возможно, причина её кулинарных провалов именно в этом), нарезать плоскими ломтиками. Затем посыпать сахарной пудрой и дать полежать для впитывания. Тем времени смазать у формы для выпечки стенки и дно маслом. Ну а дальше начиналась сборка - самое интересное. Укладывается слой хлеба, густо посыпается сахарной пудрой, корицей, мускатным орехом. Затем укладывается слой яблок. И так, пока подготовленные ингредиенты не закончатся. В образовавшиеся щели щедро напихать сливочное масло. Сверху посыпать сахаром. Затем финишная черта - поставить в умеренно разогретую духовку. Наслаждаться этой пищей богов можно уже через сорок минут. Как раз к этому времени яблоки становятся мягкими.
Вот только так ошеломляюще пахнущая и невероятная на вкус шарлотка совсем никогда у Оленьки не получалась, сколько не пробовала. Порой она думала, что это оттого, что мама её была неистово верующей, а сама Оля нет. Эх, сейчас бы эту шарлотку сюда. Пусть даже не в мамином, а в её, в Олином исполнении. Голод исправляет любые промашки повара и она съела бы пирог в один присест.

Ольге было всего шестнадцать лет, когда в 1933 году чета Борисовых, как только началось преследование евреев, бывшие граждане Русской империи, перебравшиеся в Германию, спасаясь от еврейских погромов, решили вернуться обратно, спасаясь от того же самого, но уже в другой стране (ах, нигде, нигде им не будет, видимо, покоя). Были наслышаны, что царский режим свергнут, страной правят коммунисты, которые хотят привести государство к идеальному, совершенному миру, в котором не будет деления на высших и низших. Не будет "моё" и "ваше". Это будет идеальный мир. В эти сказки поверили и вернулись. И Ольга сожалела, что не поехали в другую страну. Например, Францию или Англию. А ещё лучше на другой континент. Не в Африку, конечно. В США, к примеру. Через океан от всего этого.

Но они выбрали прежний свой дом. Который помнили, знали и, несмотря ни на что, продолжали любить. Ольга тогда ещё не родилась и домом для неё был родной Кёнигсберг. Внушительный и душевный. Город, в котором царствуют поэты, писатели, мыслители.

Но восхищение городом не мешало Оле помнить и печальное. А именно - как началось принижение её народа. Сначала случились бойкоты еврейских магазинов, были приняты законы об увольнении евреев с гос. служб, о недопущении в СМИ. Уже потом, когда семья оказалась в СССР, услышали, что через два года после переезда стало совсем худо - их народ выделили в отдельную категорию и даже более того - пригрозили смертной казнью за интимную связь с евреем! Узнали и подумали с облегчением, что правильно сделали, вернувшись на историческую родину.

Ах, знали бы, что через каких-то неполных десять лет сами они погибнут при артобстреле, а их единственное дитя, их ненаглядная умница и красавица дочка окажется одна оденёшенька в этом мире. Без родственников и, по сути, без друзей. Ведь самых настоящих она так и не завела, а знакомые были заняты своими делами, у них были свои проблемы.
Зато чего было вдоволь, так это недобрых людей. Таких, которые, когда она - Оля, совсем отчаявшись, стала просить хоть заплесневелую корочку хлеба, высокомерно смотрели на неё сверху вниз и сквозь зубы выражали то своё мнение, что, раз еврейка, наверняка невероятные миллионы спрятаны под матрасом или в каком-то тайнике, ведь она - потомок королей ростовщиков и нечего тут из себя бедную сиротку строить. Ведь всем известно, что евреи - самые гибкие и богатые люди на земле. Потому-то все их и ненавидят - ведь те собственную мать продадут за копейки. Говорили, а сами толстые, упитанные и одеты хорошо, в отличие от прочих, порядочных ленинградцев, которых отличал другой облик - худосочное телосложение и плохенькая одежда. Можно сказать, обноски.
Ситуацию усугубляло то, что Ольга обладала всеми чертами, которые присваивают наследникам колена Израилева. У неё был длинный, с горбинкой нос, чёрные глаза и такие же чёрные волосы, которые, к тому же, ещё и предательски вились.
Но хуже всего обстояла ситуация с соседями. Теми людьми, которые знали, что семья Борисовых приехала из Германии. От них девушка получала дополнительные тычки. Даже приходила крамольная мысль в голову, что они могут её убить только потому, что жила какое-то время в стране, виноватой в том, что происходило на их Родине. Ольга однажды пыталась сказать, что на самом деле родители жили в России, а в Кёнигсберге проживали лишь недолгие двадцать лет. Однако вышло ещё хуже. Её посчитали охотницей за лучшей жизнью, которая способна предать Родину в поисках более благополучных условий. Ольга не стала уточнять, что это было ещё до её рождения. Тогда получилось бы, что она придаёт тем самым собственных родителей.

С тоской Ольга вспоминала о доблокадном времени, когда никто ни разу и не посмотрел на происхождение их семьи, не говоря уже о том, что бы предвзято судить об их личностях, ограничивать свободы. Родители, правда, побаивались, что на подобное могут посмотреть при поступлении в институт, но Ольга, как любая юная душа, полная оптимизма, считала их страхи напрасными и верила, что поступление пройдёт гладко. Тем более, она круглая отличница. Теперь-то она понимала, что родители были правы. Царствие им небесное.
Как ни странно, именно теперь, когда она впервые стала сталкиваться со случаями семитизма, Ольга пожалела о том, что не особенно сильно раньше интересовалась своим народом. Да, под влиянием родителей она соблюдала какие-то важные обряды, но в суть их не старалась вникнуть. Теперь же любопытство проснулось в ней. Впрочем, самой Оле нравилось думать, что это зов предков, кровь в ней пробудилась, до этого мирно дремавшая. А, быть может, подсознательно полагала, что раз уж страдать за своё происхождение, так хотя бы знать, за что именно. Но, увы, родители были мертвы, спросить было не у кого.
Единственно, что она помнила, как мама с папой часто обсуждали вопрос того, что со стародавних времён евреи гонимы отовсюду. Девушка помнила, что их гнали из Флоренции в XV веке, из Испании в VII, из Рима в I, из Франции в XII, из Англии веком позже, а из Египта и вовсе ещё до нашей эры. И это только официально. А сколько уничтожений представителей её народа было незафиксированно в истории? Бесчисленное количество раз! Вот и её собственные родители уехали из ещё Российской империи именно из-за еврейских погромов.
Оленька всё недоумевала, за что евреев, собственно, так не любят. Откуда эта ненависть к целой нации? Национальной может быть одежда, язык, песня, кухня (при мысли о кухне девушка непроизвольно сглотнула). Но никак не черта характера или наличие богатства. На самом деле, как всегда полагала Оля, у порочных людей весь мир представляется в силе их порока и те, кто ненавидит евреев, порочны сами до основания костей. Порядочные люди не будут испытывать к какой-либо нации ненависти. Но, даже толком не успев закончить эту мысль, Оля оборвала саму себя:

- А ты? - спросила она вслух.

И правда... ругая всех, кто ненавидит её собственный народ, она забыла, что сама глубоко ненавидит и презирает немцев. А ведь не весь народ таков, как их предводитель. Она честно пыталась убедить себя не питать ненависти к гражданам Германии, приводила множество доводов и аргументов, но у неё никак не получалось. Она ненавидела всех до одного немцев. Оля не знала, как поступила бы, если бы во власть её попал бы хоть один. Хотелось бы верить, что не совершила бы греха, но точно поручиться не могла. Ненависть её была столь глубока, что, казалось, девушка вполне была бы способна совершить убийство.

Казалось ей, что многие годы спустя после окончания войны, завидев немца где-либо, будет испытывать непреодолимое желание уничтожить эту мерзкую гадость, чтобы в будущем не наделали ещё какой-либо беды.
Множество раз Оля пыталась одёргивать себя. Внушала, что нельзя презирать народ только за то, что участвовал в этой войне. И то, что они были против России ещё в 1812 году (но тут она не была так уверена - слабо знала историю страны, в которой теперь жила), тоже не аргумент. У них и язык-то какой-то гавкающий, резкий, агрессивный.
- Послушай, дурёха, - говорила она сама с собой в минуты, когда испытывала особую тоску и стремление поговорить хоть с кем-то, пусть и сама с собой, - если абсолютно каждый народ будет испытывать обиду за какую-либо произошедшую в её истории войну и стремление мстить из-за этого, не идти на компромиссы, не сотрудничать, то мира не будет никогда на планете Земля. Всегда, абсолютно всегда все друг с другом будут воевать. Ибо не было таких моментов, что бы у какой-либо, пусть даже самой тихой страны, был мир абсолютно всегда и абсолютно со всеми! Если вспоминать все злые минуты, то выйдет, что все-привсе друг с другом воевали. Ничего хорошего из этой мстительности не выйдет.
Много раз убеждала она себя, что убить человека - это одно, а уничтожить врага - дело совсем другое, для отечества полезное и даже благородное. Могла бы убить даже такого немца, который уже ранен или подвергся пыткам. В такие минуты повторяла много раз слова своего отца, который так часто любил повторять (он вычитал их в какой-то французской книжке про некого заключённого и так впечатлялся, что заучил наизусть), что запомнила их на всю жизнь. И звучали они так - "истинно великодушные люди всегда готовы проявить сострадание, если несчастье их врага превосходит их ненависть".
Но Оля могла приводить совершенно любые аргументы, убеждать себя разными путями и порой получалось убедить мозг. Но как быть с сердцем? В отличии от мозга, на него никакие доводы не действовали. Пускай даже самые убедительные. Видимо, истинно великодушным человеком она так и не стала. И хорошо, что отец так и не узнал этого прискорбного факта о собственной дочери.

Так вот и выживала непонятно как Олечка, пока на неё совершенно случайно не наткнулась знакомая мамы - Холод Валентина Степановна. Наткнулась и сначала совершенно не узнала, как не узнавали в то время многих, коих встречали в последний раз ещё в сытое время, пока Ольга не пискнула своим совершенно изменившимся голосом (а ведь когда-то собиралась в консерваторию идти):

- Здравствуйте, тётя Валя.
- Оленька, - взмахнула руками та, ужаснувшись при её чрезвычайно тощем виде. Подобное зрелище теперь не было чем-то редким, но увидеть в таком состоянии дочь подруги, всегда отличающейся какой-то особой жизненной силой и аккуратностью, даже можно сказать дотошности по отношению к своему внешнему виду, было чистой воды безумием. - Ты ли это? Быть не может! Изменилась-то как! Исхудала, бедняжечка моя.

Той оставалось лишь вздыхать, да пожимать плечиками. Она в эту минуту нисколько не радовалась, что встретила мамину знакомую. Жизнь научила - ни на какие знакомства, связи и вообще на то, что встретишь просто хороших людей, рассчитывать не приходится. Каждый сам за себя. А попробуешь намекнуть на то, что хорошие люди помогают обычно друг другу, ещё и в морду получить можно. Этот урок она усвоила не сразу, но всё же усвоила. Поэтому в данный момент лишь гадала - угостит её чем-нибудь тётя Валя или нет.

- Ты куда пропала-то? - продолжала охать та, - Сарочка-то когда с твоим отцом Эрнестом погибла, так я хотела найти тебя, но не смогла найти.

Ольга так давно не видела столь доброго отношения, что по её щекам от такой нежданной сердечности потекли непрошенные слёзы.

- Соседка выгнала, - шмыгнула носом та, - сказала, неча мне там жить одной на готовеньком. Квартиру-то мы у неё снимали, а денег нет...
- Но ведь тебе семнадцать лет, - поразилась Валентина Степановна, - а завод? Там ведь руки нужны, как никогда.
Оля в недоумении подняла глаза.
- Но..., - протянула она, - разве вот так, с улицы, меня возьмут?
Елена Константиновна онемела. Она всегда полагала, что при советской власти нет такого явления, как невозможность устройства без блата и, столкнувшись с подобным представлением, немало удивилась.
- Вот что, - решительно сказала она, - ты идёшь ко мне домой. Будешь со мной и дочкой жить? Мы, правда, на кухоньку переселились. Это самая тёплая комната. Зато в тесноте, но не в обиде. А на завод я тебя устрою. И выгонять не стану. Сарочка, мама твоя, такая душевная, такая хорошая, культурная женщина была. Так неужели я об её дочке не позабочусь?
Внезапно Олю осенило. А что, если эта женщина так добра к ней, только потому, что не знает о происхождении и о том, в какой стране жила раньше? Сначала засомневалась - а стоит ли говорить? Печальный опыт удерживал её от этого шага. Но пришла в голову мысль, что доброохотники, пожелавшие раскрыть глаза тёте Вале, всегда найдутся и тогда будет только хуже, так как её посчитают за человека, который лжёт и не будут так уж не правы, поэтому набралась храбрости и робко проговорила:
- Но..., - промямлила Оля, - вы знаете, что я - еврейка из Германии?
- Ну и что же? - всплеснула руками Валентина Степановна, - да хоть буддистка! Главное, не калибалистка, - пошутила она, тогда ещё и не подозревая, что таковые в её родном Ленинграде и правда появятся.
Вот так Ольга Эрнестовна, которую все стали величать по отчеству за её серьёзный нрав и стала жить с Валентиной Степановной и её дочкой по имени Сашка. А потом к ним подселилась угрюмая Таисия Ивановна и другие. И чем больше их становилось, тем больше веселела Олечка. Правда, пока не наступил совсем уж жуткий голод. Тогда серьёзность вернулась. Ну а пока, пусть не в шикарном довольствии, но зато в душевной теплоте жила она до зимы 1941 года.

---

Книга "Перо". Глава 8

Глава 8
Таисия Ивановна

Пока Елена Константиновна осматривает помещение, в котором ей с дочерью предстоит жить, самое время познакомиться с её соседками поближе. Вернее, с их прошлым.

Таисия Ивановна горестно сидела у окна и смотрела своими зелёными глазами на улицу. Был 1933 год. Страх начался ещё год назад, когда, совершенно внезапно, начали забирать всех преданных революции. Тем людям, что вершили её. Что создавали новый мир. Тех, кто рисковал жизнью во имя его. Тем, кто предавал даже родных своих, понимая - страна дороже, чем малая её часть.
Теперь-то Таисия Ивановна осознала цену этого фанатизма. Понимала, что муж её, Сергей Никифорович, заблуждался. Понимала так же, что он был болен новой идеей и оттого совершал непоправимое, невозможное, недопустимое.
Но он сам этого так и не понял. Не понял, когда посреди ночи приехала машина и все соседи замерли у себя в квартирах. Это было слышно даже сквозь стены. Какие-то звуки, давно переставшие как-то восприниматься, теперь дали о себе знать тишиной. Раньше бормотали соседи, играли пластинки, шумели дети, лаяли собаки. Но замолкли даже они, когда у подъезда в ночной тиши остановилась чёрная машина и как-то решительно хлопнула дверь. И два человека в кожаных чёрных плащах зашли внутрь притихшего дома. Каждый из жителей которого думал-молился:

- Только не к нам! Только не к нам! Лишь бы не к нам!

И в эту печальную ночь, в которую лишь сверчки осмеливались издавать звуки, не услышана была лишь молитва Савельевых.
Сергею-то что? Он был уверен в своей непогрешимости. В том, что его-то, самого преданного революционному делу, участнику свержения царской власти, не возьмут никогда. Именно в те времена, когда творилась Революция с большой буквы "Р", он подарил своей возлюбленной алый шейный платок во имя того дела, что они оба делали. С тех пор она носила его не снимая даже в самые тяжёлые времена своей жизни. Даже тогда, когда злилась на Сергея. Даже тогда, когда ностальгия было последнее, о чём думали люди. Даже тогда, когда думать и чувствовать не было сил.
Таисия Ивановна не раз убеждала мужа. Приводила примеры. Уже многих из их соратников арестовали. И, с тех пор, как их увели, никто о них никогда не слышал. Живы ли они? Сидят ли в тюрьме? Сосланы? А, быть может, самое худшее - расстреляны? Этого никто не знал.
Бившиеся о новую систему семьи, словно мухи об стекло, носившие безуспешно передачи, которые никто не принимал, пытающиеся добиться правды, добились лишь одного - короткой фразы "без права переписки". Что это значило? Многие догадывались, но точно пока не знали. Или делали вид? Непонятно.
Но Сергей не прислушался к доводам супруги. Он махал рукой, говорил, что Вождю виднее, что он единственный, кто может не допустить войны, которая, как говорят, грядёт. Говорил, что, быть может, арестованные на самом деле виновны. А если нет, так быстро разберутся и отпустят. Другими словами, вёл себя, как наивный рыцарь средневековья.
Теперь, оглядываясь назад, Таисия понимала, что все революционеры таковы.

- Не может быть, - твёрдо говорил ей Серёжа во время споров. - Вождь - наш бог и царь. Впрочем, что это я глупости какие-то говорю, - тут же сплёвывал в сторону он. - Бога нет, а цари - зло в чистом виде. Вождь гораздо больше, чем все цари, вместе взятые. Он не может не быть прав.

Напрасно Таисия шёпотом, нервно оглядываясь по сторонам, твердила, что по мнению стоявших у власти, нет революционеров - нет проблем. Убрать. Всех убрать. На всякий случай. Вдруг мысли всякие у них появятся. Вдруг против Вождя что замыслят. Замыслили же против царя. Тут и к бабке ходить не надо.
Но Сергей Никифорович наставил на своём - Вождь превыше царей и все революционеры это понимают, а оттого по настоящему верным своему делу и идее опасаться расправы сверху нечего.
В общем, как бы то ни было, когда Они, Те Самые, приехали, глава семьи Савельевых спал мирным сном. И даже благополучно похрапывал. А вот Таисия Ивановна, с тех пор, как начались аресты, спала очень плохо. Сон всегда был поверхностным. Мяукнет ли где кошка, икнёт ли запоздалый возвращенец домой у подъезда - мигом просыпалась. В общем, чутким был сон. Чутким и тревожным. Поэтому, когда машина приехала, проснулась сразу и стала прислушиваться. Сначала к тому, на каком этаже остановятся эти решительные, беспощадные шаги. А когда услышала, что, собственно, на их этаже и остановились, стала молиться, что бы направлялись не к их квартире.
Напрасно. К их.
Раздался решительный стук.
Серёжа перевернулся на другой бок, причмокнул губами. Так и не проснулся, гад. Или проснулся? Храп прекратился.
Снова стук.
Таисия вздохнула, свесила ноги с кровати, пошла открывать. Чем быстрее выяснится, что это ошибка, тем быстрее она успокоится.
Но это была не ошибка.
- Савельев. Сергей Никифорович. Здесь проживает? - Раздался громогласный голос.
И по интонации стало ясно - у носителя чёрного плаща не было и тени сомнений в том, кто именно тут проживает. Но спросить было положено. По протоколу. И он спрашивал.
- Да, здесь. Здравствуйте, - заикаясь ответила Таисия.
Последнее, что услышала она от мужа, было сухое и лаконичное:
- Утром вернусь.
Но утром он не вернулся. Не вернулся ни к полудню. Ни к ужину. А женщина с тоской думала не о нём. Думы были о другом. Что напрасно она сделала тот аборт совсем на днях. Сначала обрадовалась долгожданной новости. Всё-таки больше тридцати лет. Как в молодости был выкидыш, так ни разу и не удавалось зачать. А тут вдруг нежданное счастье. Но муж переубедил. Сказал - не время. И она, как послушная овца, пошла к подпольной бабке на закланье. Та её не осуждала, казалось бы. Да и ей бы? Сама убивает. Но когда во время операции Таисия застонала, а потом, не в силах сдерживаться, и закричала, докторица как-то радостно (сама, что ли, не могла зачать?) прошипела:
- Ага, больно тебе? А ему, ребёночку, не больно, думаешь? Я же его сейчас по частям отрезаю. Ножки, ручки...
Дальнейшего Таисия не услышала. Как и любой человек с творческой натурой, воображение у неё было богатое и крайне живое (в отличие от ребёночка). Вмиг она представила что происходит. И вынести не смогла. А может, причиной было не воображение жуткого, а непереносимая боль. Как бы то ни было, а сознание потеряла.
Очнулась от того, что докторица-убийца хлестала её по щекам.
- Хватит дрыхнуть, - просвистела она сквозь выбитый кем-то передний зуб, - развалилась. Чапай отсюдовы! Чай, не дома.
И, толчками, чуть ли не пиная, погнала к выходу. Дома открылось кровотечение. К врачу обращаться было нельзя. Сергей было пошёл к беззубой. Хотел поколотить, да заставить вылечить. Но той не было дома. Соседи сказали - арестовали и увели куда-то. Еле выжила Таисия. И вот, буквально вчера стала ходить нормально. И вот новое "счастье" - взяли мужа.
- А, может, и хорошо, что без детёныша, - продолжала рассуждать Таисия. - Кто знает, быть может, придут и за мной со дня на день. И что было бы с ребёнком в застенках тогда. Всё-равно потеряла бы. А если бы и родила, то отдали бы его или её в детдом. Так и не узнала бы она никогда о мамке своей. Сгинула бы мамка.
И Таисия, до этого державшаяся как-то, державшаяся даже когда муж сначала погнал на аборт, а потом когда истекала кровью после оного, разрыдалась.
Сама-то она росла без матери и не хотела такой же судьбы своему ребёнку... если бы он появился. Теперь-то уже, наверное, никаких детей не будет.
Думала ли она в минуту знакомства с этим человеком, в том далёком 1917 году, когда ей было пятнадцать лет, что годы спустя, когда они пройдут через многие испытания вместе, однажды повелит пойти и избавиться от ребёнка, которого Таисия уже и не думала зачать? Ведь в 1934 году ей было уже тридцать два года, она считала себя старой для создания новой жизни и особо не надеялась. А тут нежданное счастье. Таисия до сих пор не понимала, почему, когда случилось настоящее чудо, так послушно пошла от чуда отказываться? Но пошла. Не рождённого ребёночка она так и называла - Чудо. Обхватывала порой живот, сидела так, прислушиваясь к себе, словно надеясь, что ничего этого не было, что она на самом деле всё ещё беременна. Прилично беременна. И вот-вот Чудо шевельнётся внутри, пнёт, даст о себе знать. Но однажды посланное богами Чудо дважды не происходит. Никто внутри не толкался. О себе знать не давал.
Что интересно, к Сергею Таисия ненависти не питала. Конечно, были и такие минуты, но по большей части вспоминала о нём, как о неплохом таком событии в своей жизни. Вспоминала, как познакомились. Она шла по мосту, а он навстречу. Зацепился за неё взглядом. Вынул из нагрудного кармана алый платок, остановился внезапно, схватил за руку тогда ещё невинную девчушку, ловким движением повязал вокруг шеи. Да так ловко! Так красиво (полюбовалась потом в ближайшей витрине магазина на себя)! И где только навострился? Произнес:
- Я - Сергей, а вы кто?
И так внезапно это случилось. Так сразу. Так резко. Обычно, избалованная мужским вниманием, красотка Таська отбривала уже рефлекторно как-то попытки познакомиться. Но здесь была застигнута врасплох. Так ещё с ней не пытались познакомиться. Даже заикаться начала от растерянности.
- Та..., - начала было она.
- Татьяна? - попытался угадать Сергей.
Та мотнула отрицательно головой.
- Таська.
Молодой мужчина расплылся в улыбке.
- Вот и славно, товарищ Таська. - Сказал он так, словно они давно уже были знакомы.
Как-то совершенно особо, он пожал ей руку и... с этого начались романтические отношения (интим случился тем же вечером и Сергей был несказанно удивлён, когда понял, что он у неё первый - привык к тому, что все девушки очень опытные, хотя сам охарактеризовал их совсем другим словом и самым мягким определением было - пошлые подстилки). И не только романтические, но и партийные. Они принимали самое деятельное участие в революции, будь она проклята. Узнав, кстати, о годе рождения своей подруги - 1902-ом, Сергей, подумав о своём, засмеялся. Тася тогда спросила, почему хохочет и тот, наверняка не искренне, ответил:
- Да просто смертная казнь была в том году отменена.
При этом уточнил дату рождения. И, узнав, что она приходится на 25 января, ещё больше зашёлся в смехе. Оказывается, в этот день казнь и отменили. Он нажал пальцем на её нос, назвал кнопкой и сказал, что это знак. Что благодаря её участию в общем благом деле люди перестанут умирать.
Но вышло иначе. Именно благодаря участию в этом поганом деле умерло много людей. Тася не знала сколько. А знала бы - за каждого зажигала бы свечи. Не в церкви. Нет. В бога она не верила. Больше не верила. Дома.
Тут Таисия вспоминать перестала и стукнула кулаком об стол, за которым сидела в одиночестве, распивая водку и закусывая её куском крепко засоленной рыбы, купленной у какой-то бабки на улице. И в очередной раз подумала о том, что те, кто прошли через революцию, и не важно в какой стране - в России, Африке или Франции, не смогли обойтись без того, что бы их одёжка не оказалась запятнана грязью или кровью. А чаще всего мешаниной и из того, и из другого. И не важно, обычный ли это человек из народа, желающий лучшей жизни или высоко сидящий чиновник. Всё-равно в мешанине изваляется.
- Идиот! - проскрипела она сквозь зубы. - Болтун неугомонный. Анекдоты ему рассказать хотелось. Лось! Весельчак неудачливый. Рубахой парнем захотелось показаться. Вот и вкатили... за каждый анекдотец по три с половиной года за каждый. Статья 58-10.
Откуда она всё знала? В одной камере вместе с Сергеем Никифоровичем сидел его товарищ с огромным чувством ответственности, совестливый, которому муженёк Таисии как-то спас жизнь.
Говорят, сокамерники заучивают наизусть имена родных, что бы в случае, если сами уцелеют, рассказать им о последних часах близкого человека. И, стремясь выплатить свой моральный долг, он пришёл к ним домой и, воровато оглядываясь, быстро выпалил всю имеющуюся у него информацию. Всё, что сказал сам следователь при допросе Сергея. Выговорившись, он быстро ушёл, отказавшись и от водки, и от денежного вознаграждения. Боялся, что заметят. Слежка за домами задержанных было обычным делом и приходивший не хотел, что бы его снова замели.
Назвал лишь статью, которую хотели пришить Сергею, да озвучил, что кто-то из присутствующих на той пьянке, где Савельев анекдоты травил, донёс на него.
С тех пор Таисия Ивановна, вместе с Сергеем творившей революционное дело и сама не раз наушничавшая, стала презирать всех доносчиков. Призирала она и самую себя и более никогда не доносила.
Даже когда её пытались припахать к тому, что бы она рассказывала, что соседи делают, да кто к ним в гости приходит, оглянувшись по сторонам, доверительно прошептала:
- Да я бы и рада! Вы же знаете моё послужное дело. Я - преданная революционерка. Да вот беда. С возрастом, как выпью, так дико болтливая говорюсь. - Тут она сделала паузу. - Но, - продолжила она, - если вас это не смущает, так я завсегда готова. Вы меня поняли? - и тут она с заговорческим видом подмигнула.
Однако, услышав про тягу к алкоголю и болтливость, агитатор исчез так же незаметно, как и появился. И более Таисию Ивановну подобными просьбами не тревожили. Позже женщина сама поражалась тому наитию, благодаря которому дала такой удачный ответ. Она всегда догадывалась, и наблюдаемое ею подтверждало догадку, что прямо отказывающие наушничать попадали в беду. В лучшем случае их отправляли в лагеря... В худшем же...
Как бы то ни было, именно с тех пор у неё появилась привычка в конце предложения задавать риторический вопрос. Впрочем, не смотря на то, что разочаровалась и в Вожде, и в революции (теперь-то она понимала, что ничто, что приводит к смертям, не может привезти к добру), и в новой жизни страны, алый платочек на шее носить продолжала. В качестве вызова всему вокруг. Вопреки тому, что в пору было бы надевать траурные цвета. Вопреки попытке жизни если не уничтожить её - Таисию Ивановну, то ввергнуть в пучину отчаяния.

Правда, потом, когда на горизонте её жизни возникла Саша, по батюшке Александровна, с любопытной фамилией Снежная, не смотря на её юный возраст, Таисия заподозрила в ней шпиона. Бывало ведь всякое. Но когда узнала её серьёзный, совестливый и справедливый нрав поближе, да познакомилась с её мамой, в которой увидела человека действительно достойного, то поняла, что заблуждалась. И даже обрадовалась этой своей ошибке. Уже тогда всюду народ обсуждал то, что когда люди живут вместе, у них и уровень выживаемости повышается, поэтому решили проживать совместно. А, так как кухня у Снежных была больше, чем у неё, у Таисии, то и жить было решено у них. Ну а потом как-то само собой вышло, что их семья пополнилась ещё на несколько человек.

@темы: Мои творения

---

"Перо". Глава 7.

Глава 7
Подселение

Но даже отсутствие наводящего на размышления неба не помешало Вере испытывать двоякие чувства. С одной стороны радовалась, что не все люди жестокосердные и равнодушные. Радовалась, что ей удалось спасти одну невинную душу. Пусть впоследствии девушка и умрёт от голода или цинги (ею сейчас начинали заболевать многие), но она - Вера, подарила ей дополнительный срок жизни.
А с другой стороны... не вышло ли так, что она подарила Саше не жизнь, а лишь мучения и страдания? Да и паёк всё же было жалко... Она ведь и сама старалась лишний раз не притрагиваться к нему. Берегла на всякий случай. Портила себе здоровье, объедая клей с корешков книг и даже изобрела какую-то сомнительную кашу из бумаги, клея и ещё каких-то таких компонентов. Впрочем, как выяснилось, не она одна такая изобретательная и подобную снедь ели очень многие. Зайдя в квартиру к кому-нибудь, можно было заметить, что со стен содраны обои - это соскребали с обоев клей, что бы с жадностью съедать его.
Всё же, как бы то ни было, что было, то прошло. И зачем жалеть о запасах, которые в желудке у человека и их всё-равно не вернуть? Из этого можно было лишь извлечь урок (что тоже многого стоит) и в будущем, если возникнет схожая ситуация, опираясь на опыт прошлого, решать уже более верно, что делать. Вере казалось, что всё же она поступит так же. Впрочем, если голод продлится, ни в чём нельзя быть уверенной.
Как бы то ни было, а слова о совместном проживании нескольких семей новой знакомой заставили Верочку задуматься. А что, если та права и одиночкам будет труднее выжить? В любом случае, то, что скучно жить теплее - это совершенно точно. Ведь даже если спать на разных поверхностях, дыхание греет пространство и поэтому в многолюдном помещении всегда теплее, чем в комнате с одним человеком.
Поэтому, когда Елена Константиновна вернулась, Вера произнесла ставшую обрядовой фразу, которую, как обе верили, должна была принести удачу обитательницам квартиры:
- С добрым возвращением!
- Рада вернуться, - с готовностью ответила женщина.
Вера решила не тянуть кота за хвост и, подождав, пока мать накинет дополнительную одежду для согрева и укутается в одеяла, заговорила о том, о чём думала весь день.
- Мне тут сказали, что легче живётся и выживается тем, кто живут сообща, по несколько семей.
Женщина удивлённо вскинула бровь.
- Разве нам с тобой вдвоём плохо?
Дочь тут же всколыхнулась.
- Но будет ещё лучше! - с горячностью ответила Вера. - Ты только подумай! Нам будет элементарно теплее. Легче помогать друг другу. Морально поддерживать.
- Да ты шутишь! - всплеснула руками мать. - Даже в гости друг к другу в это время ходить не принято. А ты переселиться предлагаешь.
Дочь парировала.
- Так не в гости же, а вот именно, что переехать.
Она в ожидании ответного аргумента посмотрела на мать, внутренне напрягаясь и ожидая, чем ей ответят, что бы подыскать подходящий аргумент.
- И где же ты предлагаешь жить? - нахмурилась всё же недовольная этой мыслью Елена Константиновна.
Такого конкретного вопроса Вера ещё не готова была услышать. Думала, мама будет больше упирать на то, что не хочет уходить из их родной квартиры.
- Ну... я ещё не знаю..., - протянула Вера, - быть может, у того человека, который рассказал мне о достоинствах такого проживания?
Мать насторожилась.
- Это что, мужчина?
Вера так отчаянно замотала головой из стороны в сторону, что её светлые волосики выбились из хвоста, в который были собраны.
- Нет-нет, - поспешила успокоить её девушка. - Это старушка-девочка.
Впервые за последние несколько месяцев женщина широко улыбнулась.
- Так старушка или девочка? - спросила она.
- Нууу, - протянула Вера, - она моя ровесница, но выглядит, как старушка. Когда увидела в первый раз, то подумала, что ей лет 90.
Елена Константиновна нахмурилась. Судя по описанию, старушка-девочка явно была чем-то больна. А это значило, что может скоро умереть. Она волновалась за эмоциональное состояние дочери. Мало ей было бесконечных переживаний из-за бомбардировок, кончины отца, предательства лучшей и единственной подруги, её самой - матери-кукушки, которая от испуга слупила весь паёк хлеба, рассчитанный на двоих. Не хватало только, что бы она волновалась из-за смерти новоприобретённой подруги, а всё к тому и шло. Но все эти мысли она не стала выражать, а лишь спросила:
- И как зовут эту твою ровесницу?
- Александрой.
- Ох, не знаю, Вера. Жить с чужими людьми, это как-то... как-то сомнительно. Мы будем мешать им, а они будут мешать нам. Мы уже как-то привыкли вдвоём. А ты предлагаешь общежитие. Я бы даже сказала, коммуну.
Услышав новое слово, всегда стремящаяся к знаниям и ещё не утратившая этого своего похвального стремления, девушка, которую за глаза называли подлизой учительской, внезапно переключилась на другую тему.
- А что такое коммуна? - спросила Вера. - Что-то вроде коммунальных квартир? Слово похожее.
- Эх ты, а ещё пять по истории, - вздохнула Елена Константиновна. - Это вроде общежития, но когда ещё и нет ничего личного. Всё общее.
- И хлеб?
- И хлеб...
Но Вера не унималась. Сначала сомневалась и она. Но чем дольше сопротивлялась мама, тем меньше сомневалась сама девушка. Что это было? Простая подростковая противоречивость или, приводя аргументы, и сама убеждалась в их весомости? Так бывает во время чтения книг. Когда читаешь вслух, усваиваешь лучше материал и лучше ценишь изящность и красоту слога автора, чем когда читаешь про себя. Так и здесь.
- Ты знаешь что, мама, - сказала она, - ты переспи с этой мыслью. Пусть осядет в голове. Оценишь все "за" и "против". А утро вечера мудренее, как говорят. Там и скажешь своё последнее слово.
- Ох, не знаю, дочь, - покачала головой Елена Константиновна и, вздохнув, посмотрела на буржуйку. Протянула к ней руки, пытаясь согреть их.
Задумалась и Вера. Больше она в затее объединиться с кем-либо в проживании не сомневалась. Но только с кем? Что, если попадутся люди, у которых моральный компас сломан так же сильно, как у Татвари? И как тогда? Это очень легко решается. Попросту надо будет расстаться с такими людьми. Но будет ли тогда возможность вернуться обратно?
Никакой привязанности к своей родной квартире Вера уже не испытывала. Все мысли её занимали две мечты - поесть и согреться. Ибо, если не согреться, то и от насыщения толка не будет. Но если съехать из квартиры, то шансы того, что остатки мебели и паркета унесут другие выживающие, что бы пустить на дрова, увеличатся.
Если совсем на чистоту, Вера сразу подумала, что хорошо бы съехаться с семьёй Александры. Она продемонстрировала, что её моральный компас указывает строго на север. Но... ведь её никто не звал. Саша уже живёт с какими-то людьми и, возможно, Вера со своей мамой будут там лишними.
Но переживала Вера зря. Всё разрешилась само собой. С утра пришла Александра. Присев на кровать, она отдышалась, приходя в себя и заговорила.
- Я рассказала маме о тебе. Большую часть своего сухарика она, конечно, отдала Виталику. - Саша тяжело вздохнула, сожалея о таком поступке и продолжила, всё ещё тяжело дыша после ходьбы. - Она считает, что ты хороший человек, а это значит, что и мама твоя хорошая.
На этом месте Вера, хоть и была равнодушна к комплементам (она искренне считала, что истинный учёный, коим она собиралась стать, не должен реагировать на хвалебные слова, что бы избежать возможности влиять этим путём на объективное мнение), зарделась от такой похвалы. А Саша тем временем продолжала.
- У нас этой ночью скончались два человека...
- Мне очень жаль, - выразила соболезнование Вера.
Ей стало жутко неловко. Жизнь новой знакомой ей казалась всё более печальной и даже трагичной. Сначала родной брат, которого явно очень любит Саша, ведёт себя так жутко-эгоистично, а теперь скончались два человека, с которыми она жила и, возможно, тоже была очень привязана. Но та удивила своей реакцией.
- Не стоит, - отмахнулась хладнокровно Александра, - они очень страдали и теперь мучения их прекратились. В общем, у нас есть, где спать. Мы приглашаем вас к нам присоединиться.
У Веры загорелись глаза.
- Я-то согласна, а маму ещё нужно убедить.
- Убедим, - уверенно кивнула головой Саша, - она где работает? На заводе?
- И там тоже. На Кировском, - ответила Вера, - днём. А вечером в билетной кассе кинотеатра "Молодёжный".
Саша покивала головой, давая знать, что слышала о таком.
- Поразительно, да? - сказала она. - Даже в такое время в кинотеатр ходят. Это хорошо. Это поддерживает моральные силы. Мы не помешаем, если сейчас пойдём на завод? Чем быстрее мы решим этот вопрос, тем лучше.
Вера обрадовано вскинула голову. Возможность поговорить и правда была. О чём не замедлила сообщить.
- Да, - ответила она. Мама работает на станке. Там постоянно отключают электричество. У неё порой по 2-3 дня нет возможности работать. Скорее всего, мы сможем поговорить. Ну а если нет, просто отложим беседу.

На том и порешили. Добираться до завода пришлось долго. Саше было тяжелее всего. Приходилось часто останавливаться и отдыхать. В конце концов, они, наконец, добрались до места назначения.
Когда все формальности знакомства были соблюдены и отвешены неотделимые от воспитанного человека реверансы, Вера перешла к делу.
- Саша предлагает подселиться к ним. - Тут Вера подумала, что неплохо бы добавить повод улыбнуться и тут же сказала, - представляешь, у нас чем-то похожие фамилии. У неё - Холод, а у нас - Снежная. Забавно, правда? Мне кажется, это знак.
Но Елена Константиновна не улыбнулась. Наоборот. Она нахмурилась. Как женщина и ожидала, вид у новой подруги её дочери был не особо цветущим. Таковым, собственно, в это сложное для всех время он был мало у кого, но тут явно был тяжёлый случай и она, размышляя о судьбе этой девочки-старушки, оптимизмом не отличалась. К тому же, ей не понравилось, что Вера привела этого больного и без того слабого ребёнка на такое расстояние убеждать её - свою мать. Лучше бы они всё обговорили наедине.
- Верочка, но я же ещё не сообщила тебе о своём решении.
Тут вмешалась Александра.
- Вот, уважаемая Елена Константиновна, мы и пришли, что бы убедить вас. Вот что вас смущает в этой идее?
- Ах, деточка, ты же ровесница моей дочери. Зови меня тётя Лена.
- Мне нужно привыкнуть к этому, а для этого нужно время и тесное общение, - хитро улыбнулась Саша. - Но вы так и не ответили на мой вопрос.
- Ну как тебе сказать... не хотелось бы оставлять квартиру, в которой я счастливо прожила столько лет, там столько дорогого моему сердцу...
- Например? - спросила Саша. - Разве не вы продали всё, что бы получить еду?
Елена Константиновна сердито посмотрела на Веру.
- Дорогая моя, это ты рассказала?
Та испуганно помотала головой, а Саша улыбнулась.
- Не волнуйтесь. Ей и не пришлось ничего говорить. Во-первых, все так выживают. Во-вторых, в квартире у вас я была. И потом, согласитесь, самая главная цель перед каждым человеком - выжить, а это важнее, чем привязанность к материальным вещам.
- Но как же, - растерялась от такой серьёзной аргументации Елена Константиновна, - незнакомые люди...
В отличие от взрослой женщины, эта юная девушка не была растеряна. Напротив - не смотря на состояние здоровья и внешний вид, отличалась максимальной собранностью.
- Вот и познакомимся. Тем более, из-за того, что после бомбёжек многие лишаются своих домов, всё-равно подселяют. И непонятно, что это будут за люди. А у нас все свои, все добрые. Выручат, если что.
Елена Константиновна всё пребывала в растерянности, задавленная влиянием своей дочери и этой странной девочки-старушки. Ей казалось, что поговорка "в доме и стены помогают" актуальна и в этих жутких условиях 1941 года. Всё мерещилось - переедет в новое место и случится что-то непоправимое. Но изголодавшийся мозг смог выдать только совершенно беспомощный в этой борьбе умов и аргументов следующий вопрос:
- Но... а как вы живёте? Всё общее?
Саша, прекрасно понимающаяся, какие чувства и мысли одолевают её оппонентку, между тем, что бы не смущать её ещё больше демонстрацией этого понимания, лишь позволила себе небольшую тактичную улыбку.
- Не волнуйтесь. У нас всё, как в общежитии. У каждого есть личные вещи. И еду, если вы только сами не захотите поделиться, никто отнимать или делить на равное количество частей не станет. И... я сталкивалась и с этим мнением... если кто-то умирает, мы каннибализмом не занимаемся, а хороним.
При последних словах Елена Константиновна схватилась за сердце. Минуту она молчала. Саша её не торопила. Выжидала и Вера. Наконец, женщина медленно проговорила:
- Что ж, попробуем пару дней с вами пожить. Но если что, уж не обижайтесь, вернёмся к себе.
- Отлично, - кивнула Саша с таким уверенным видом, словно и не сомневалась в исходе беседы.
Обрадованная Вера проявила больше эмоций. Радостно вскрикнув, она бросилась обнимать свою маму.
Прижимая к себе рукой за плечи дочь, Елена Константиновна спросила:
- Нам что-нибудь принести? У нас остались книги, немножко обломков мебели, два утюга. Мы их нагреваем перед сном и кладём в ноги.
- Это всё ваше, - успокоила её Александра. - Если возьмёте, будете пользоваться только вы. Так что смотрите сами.
Елена Константиновна, теперь, когда решение было принято, почувствовала себя более уверено и, наконец, позволила самой себе испытывать доброе расположение к этой странной девочке.
- Вы знаете, Саша. Вы очень разумный человечек. Я думала, умнее моей дочери не бывает. Но, кажется, заблуждалась.
- Мама! - обижено-протестующе воскликнула Вера.
Саша тихо улыбнулась и ответила:
- Голод дело такое - она либо лишает ума, либо даёт его. Ибо каждый день - как год жизни.

После этого Александра ушла по своим каким-то делам, а Вера с Еленой Константиновной должны были прийти вечером по адресу, который записала им на бумажке новая знакомая.
Вход в подъезд встретил их объявлением, какие были типичны в это сложное время. На их собственном парадном висело похожее. И вот о чём оно гласило:

"Меняю на продукты:
1. Золотые запонки
2. Отрез на юбку (темно-синяя шерсть)
3. Мужские ботинки: жёлтые №40 и лакированные №41
4. Чайник типа самовара - кипятится углём.
5. Фото-аппарат "ФЭД" с увеличителем.
6. Дрель
Обращаться по адресу…".

И далее указывались позывные. Рядом было приклеено ещё одно. Более жуткое.

"Меняю кошку на три плитки столярного клея".

Переглянувшись, мама с дочкой вошли внутрь и направились на поиски нужной квартиры. Явились они, с авоськами в руках, в которых были томики книг. Едва войдя, сразу представились:
- Всем здравствуйте, мы - ваши новые жильцы, - сообщила мать. Я - Снежная Елена Константиновна. А это моя дочь - Вера.
- Вера нам всем очень не помешает, а вот фамилию мы бы предпочли весеннюю, - улыбнулась одна из стоящих женщин.
Присутствующие заулыбались этой шутке. А шутница представилась:
- Здравствуйте и добро пожаловать. Я - Бабова Майя Ярославовна.
Откликнулась ещё одна:
- Добро пожаловать. Борисова Ольга Эрнестовна.
Поднялась третья.
- Добра. Дворянкина Таисия Ивановна.
- Здравствуйте. Рогаткина Нина Васильевна. Да вы меня знаете. Я учительница труда в школе у Верочки. Выходит, вместе теперь будем.
Елена Константиновна счастливо улыбнулась. С Ниной Васильевной она была знакома не только по школе дочери. Та ещё брала частные заказы на пошив одежды на дому и женщина была её постоянной клиенткой. Подругой их назвать было нельзя, но отношения были очень добросердечными. И если не дружескими, то где-то на границе этого понятия.
- А где Саша с мамой и братиком? - спросила Вера.
- Они гуляют. Сашеньке совсем плохо. Врачиха велела ходить как можно больше. Как раз вышли пройтись, - пояснила доброохотно Ольга Эрнестовна.

Пока Вера общалась с учительницей, Елена Константиновна озиралась. Новых знакомых она не пыталась пока разглядеть. По своему опыту знала - ей слабо удаётся запоминать сразу большое количество лиц. Она запомнит их позже, при более близком знакомстве. И только потом разглядит, что женщина со взрослым именем Ольга Эрнестовна на самом деле юная девушка примерно шестнадцати лет с чрезвычайно серьёзным выражением чёрных глаз. Видимо, немало пережила. Будучи сама среднего роста, обладала весьма пышной чёрной вьющейся шевелюрой, из-за чего казалось, что она была выше, чем на самом деле. Тонкие бледные губы вечно поджаты и обязательная для её облика морщинка над бровями, свидетельствующая о непрестанных серьёзных думах и печальных мыслях. С некоторых пор, видя человека, Елена Константиновна пыталась догадаться, как долго проживёт. Причём делала такой вывод не пытаясь поставить диагноз, а основываясь на предполагаемом характере. Чернявая девушка, пожалуй, выживет. Лицо её выдавало упорство. Именно такие и выживают. Если не сдадутся, конечно.
А вот о своей знакомой, учительнице Верочки она такого мнения не придерживалась. Та, скорее всего, умрёт. И умрёт не просто от голода, а по доброте душевной отдавая своим ученицам часть пайка. Вряд ли от снаряда или болезни вроде туберкулёза.
Сердитая, критично разглядывающая её высокая женщина с красным платочком, уже изрядно изгрязнившимся и потрёпанным, повязанном на шее, сама нарвётся на неприятности. Либо в драку ввяжется, либо не выдержит и попытается проникнуть на фронт. Выражение зелёных очей выдавало в ней непримиримого бойца, явно обиженного на жизнь ещё до того, как в городе стал царить голод.
А старушка лет восьмидесяти тоже, пожалуй, не выживет. Либо собственное здоровье, слабое из-за возраста, да ещё и усугубленное голодом и грязью подведёт, либо по неосторожности. В это тяжёлое время редко когда можно было увидеть улыбку на лице у человека, а у этой старушки оно было очень оживлённым и в любую минуту словно готовое расплыться в улыбке. Да такой, что зубы мудрости будет видно. Скорее всего, всё же смерть по неосторожности. Пойдёт за водой, да в прорубь и рухнет. Или во время растопки буржуйки зазевается и саму себя подожжёт. А заметит, когда уже поздно будет. Или пойдёт по улице, задумавшись о своём не заметит, как объявят тревогу и попадёт под артобстрел.
Но все эти мысли промелькнут в голове уже много позже. Да не сразу, а будут скапливаться в голове, формируясь и утрамбовываясь. А пока Елена Константиновна рассматривала их с дочерью жилище.

Комната была большая. Вернее, это была кухня, превращённая общими стараниями в что-то похожее на зал. В углу, максимально далёким от заставленного фанерой окна, стоял диван. Над ним политическая карта Европы. Рядом деревянный стул, а на нём висел тулуп, хотя в комнате все итак были в валенках и верней одежде. Перед стулом буржуйка. Хотя нет. Вернее, это стул стоял перед буржуйкой. Видимо, это для тех, кто только вернулся с улицы и особо нуждается в согревании. Рядом на кирпичах, как, собственно, и сама буржуйка, два железных чайника.
У стены напротив стояла швейная машинка, накрытая ажурной салфеткой, явно связанная крючком. На столе в центре комнаты большой круглый стол. На нём эмалированная кружка и газовая лампа.
По левую сторону от входа в комнату располагалась плита с разделочным столиком, а по правую - кровать двуярусная.
Больше всего в комнате удивляло наличие куклы, которая сидела на подоконнике. Голая. И, конечно же, бормотало в углу рядом с куклой бесконечно включённое радио. Выключать его было опасно, ведь по нему раздавались предупреждения о налётах. Выключи радио и не успеешь спрятаться, убежать в бомбоубежище. Но пока предупреждений не было, а читались стихи поэтессы О. Берггольц:
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
Как полдень жизни, будешь вспоминать
Дом на проспекте Красных командиров,
Где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовёт
И эту тьму, и голос мой, и холод,
И баррикаду около ворот.

@темы: Мои творения

---

Книга "Перо". Глава 6.

Глава 6
Старушка

С каждым утром Вера просыпалась с одной и той же мыслью - больше никогда, никогда я не буду голодать. И матери не позволю!
Тут же она вспоминала две вещи. Книгу "Унесённые ветром" Маргарет Митчелл, главная героиня которой говорила то же самое. И, что в отличие от Скарлетт, не может каким-либо образом контролировать добычу пищи. Та говорила, что убьёт, украдёт, но не станет испытывать чувство голода.
Но у Веры не у кого было красть. По крайней мере, незаметно. У обычных людей еды тоже не было. А в магазинах бесконечные очереди. Кто-то с карточками, а у кого-то единственное, что было - это надежда в глазах.
А даже если бы и было у кого украсть... Неужели смогла бы? С содроганием она вспоминала, что натворила Татварь и Людка Чернова. Неужели и она сумела бы вот с таким эгоизмом растоптать чью-то надежду на выживание?
Быть может, если продлится этот ужас ещё пол года, то пойдёт и не на такое. Но пока ещё её моральные качества и достойное воспитание одерживало верх над подобными мыслями.
И... произойди такое... сможет ли смотреть в лица добропорядочным людям, которые страдают честно? Вот даже Татварь и Людка не ходят в школу. Впрочем, Вера была далека от мысли, что сидят дома из-за стыда перед ней. А стыдно оттого, что обездолили её небольшую семью и отобрали пищу и взрослой женщины, которая им в матери годится. Скорее всего, просто махнули рукой на образование. Сочли, что теперь не понадобится. Ещё бы, ведь быть преступницами легче.
Тут девушка поняла, что её мысли приняли неблагородный поворот и она стала невольно думать о том, о чём тосковала более всего на свете. О еде.
- Ах, картофельного пюре бы, на сливках. -- Мечтала она. - А ещё лучше - зелёный лук макать в соль и заедать хлебом. Вкуснее и не придумать. А супчики! О! Казалась бы, кто может скучать по этой жидкой, безынтересной, будничной еде. А поди ж ты. Тосковала.
Впрочем, и эти мысли Вера постаралась заблокировать. Просто голодать уже тяжело, а голодать, мечтая о еде тяжелее втройне. Часто она думала об отце. Откровенно ему завидовала. Ведь он погиб, можно сказать, в самом начале блокады. Да, карточки ввели ещё летом, но всё же такого голода, как сейчас, не было. И он не страдал. Работал, как работал всегда, дома были хорошие отношения. Сытно и уютно. И даже она, Вера, не особенно его расстраивала своими капризами и плохими отметками, так как была хорошисткой. В этом году хотела стать отличницей, но теперь всё это было как-то уже не важно. А сейчас отец был в абсолютном ничто. Его попросту не было в этом мире. А раз не было его, не было ни голода, ни страданий.
Порой девушка, забывая, что верит только в науку, начинала молиться Богу. Кому только не начнёшь молиться от голодухи. Она, как известно, не тётка, пирожка не подаст.

- Дорогой Бог, - шептала в такие минуты она, - пусть настанет поскорее тот день, когда я смогу сыто поесть. Клянусь тебе! Всем клянусь! Даже мамой! С того дня, когда смогу наесться, буду молиться перед абсолютно каждым приёмом пищи. Только пошли мне её - пищу. Дорогой Господь, сделай так, что бы можно было не голодать! Прошу тебя! И прошу - пусть ни один человек не знал бы, что это такое - голод! Умоляю тебя! Заранее спасибо!

Вера понимала, что её "молитва" больше похожа на договорённость. А её набожная соседка часто говорила, что в Бога надо просто верить. Без всяких "давай ты сделаешь так, а я тогда вот так". Да и то, как она говорила с Богом, больше походило на деловое письмо. Ну надо же было догадаться в конце "Заранее спасибо!" добавлять. Но по другому девушка просто не умела. Соседка пыталась научить её каким-то молитвам, так как, сама бездетная, относилась к ней, как к своей внучке, но Вера как-то не горела желанием запоминать эти строки на странно звучащем церковном языке. Не сказать, что она досадовала на себя из-за этого теперь. В принципе, её удовлетворяли её собственные молитвы, представляющие из себя смесь не то обращения к близкому человеку, не то деловой переписки. Так она правда чувствовала некое подобие присутствия чего-то таинственного и незримого. А все эти "ежиси на небеси..." или как там соседка говорила... Оно наоборот - отдаляло, отгораживало стеной. В моменты, когда мысли о неправильных молитвах одерживали мысли Веры, она вспоминала повесть Л. Толстого, название которой уже и не помнила. Там было написано о людях, которые тоже молились по своему. Их научили делать это по канону и отплыли на корабле. Но те забыли "правильные" молитвы и стали догонять своих учителей... идя прямо по водной глади, словно Иисус Христос. Увидев такое дело, им сказали молиться так, как они привыкла.

С тоской Вера вспоминала времена, когда в сытые ещё, довоенные годы отказывалась из-за каприза от какой-то еды. Или с целью похудеть. Или просто потому, что была уже сыта. Сейчас-то казалось, вот настанет конец войны и будет всё-всё съедать. Каждую крошечку!

А ещё Вере мечталось о весне. Хотелось, наконец, согреться. А ещё появится трава. И её можно будет есть.
Мысли уничтожали личность. С этим они справлялись не хуже голода. И, что бы хоть как-то отвлечься, Вера решила прогуляться. Ослабевшая, кое-как она вышла из тёмной квартиры (стёкла давно были выбиты во время бомбардировок и окна были занавешены коврами, заткнуты тряпками) и побрела по ледяным декабрьским улицам. Правда, там было чуть теплее, чем в квартире. Видимо, пусть и зимнее, но солнце давало хоть какое-то тепло. А в квартире его не было. Как не было и отопления. И вынужденная темнота усугубляла ощущение непроходимого холода.
Походка у Верочки изменилась. Каждый шаг давался с трудом. Ноги были словно онемевшие. Приходилось заставлять ногу подниматься и опускаться. Корпус тела тоже приходилось наклонять вперёд. Со стороны казалось, что она идёт против очень сильного ветра. Когда подобная манера ходьбы проявилась в самый первый раз, девушка тут же вспомнила свой сон, который привиделся ей в ночь гибели отца. При мысли о нём невольно вспомнилась и Татварь.
- Вот гадина, - возмущённо подумала Вера, - теперь уже и об отце из-за этой особачки не вспомнить.
Внезапно она увидела странную картину. Еле живая лошадь, которой больше подошло бы слово "кляча", везёт телегу. Правит животным старик. И груз у него страшный. Много мёртвых тел, прикрытых рогожей (гробы уже не делали - всё пускали на дрова). Но выглядывали ступни и макушки голов. Уже жуткое зрелище, хотя Вера начала привыкать к трупам. Ведь видела их почти каждый день, когда ходила за водой.
Достать её надо было из люка. Кто-то не доходил до воды. Умирал. И их тела заливало водой. Образовывался лёд. И вот под этой коркой льда трупы. Именно по этому льду надо было ползать, брать воду и нести домой. А тела усопших были отлично видны сквозь лёд.
Порой люди, отошедшие в мир иной, встречались на улицах. Кто-то смирно сидел, кто словно присел на минутку. А кто-то лежал. И их состояние не вызывало сомнений у прохожих.
И всё же, увидев эту телегу, Вера ужаснулась. Но эти были цветочки. То, что произошло дальше, тронуло её сердце, добравшись до неведомых его глубин. Хотя сама Вера думала, что когда-то глубокое её сердце из-за бесконечно печальных событий и постоянного чувства голода с каждым часом становилось всё более и более мелководным.
А увидела она вот что. Какая-то сморщенная старушка с седыми паклями вместо волос, с походкой в точности такой же, как у неё, у Веры, пытается бежать вслед за телегой и кричит.
- Стой, дедушка, стой!
- Тпру, - отдал тот коротко команду кляче, одновременно потянув поводья на себя.
Старушка с трудом догнала, наконец, свою цель и спросила:
- Позволь, я сяду. С тобой поеду.
Извозчик удивлённо вытаращил глаза, сам не веря тому, какую просьбу услышал. Ошарашено он спросил:
- Разве ты не ведешь, ЧТО я везу? Тебе рано пока.
Но старушка продолжала настаивать на своём.
- Самое время, - отвечала непрошенная пассажирка, - я своим в тягость только. Ты уж, родной, не откажи, отвези меня с этими вот, - тут она кивнула на тела, - на кладбище. Я сяду там на пенёк, замёрзну к вечеру. Тут же меня и похоронят, когда время придёт.
Не выдержала такого зрелища Вера. Забыла и про свой голод, и про голод мамы.
- Бабушка! - окликнула она собирающуюся умирать.
Та оглянулась и Вера увидела, что у старушки отчего-то отсутствуют на лице морщины. Опухшее только от голода, да жёлтое очень.
- Я не бабушка, - проворчала она. - Мне четырнадцать лет.
Веру это ушибло. Четырнадцать! Столько же, сколько ей самой! Как такое возможно! Неужели она, Вера, выглядит, как старушка?! Если задуматься, в зеркало она не смотрелась со времени трагической кончины отца. Тогда мама, следуя неким христианским ритуалам, занавесила зеркала чёрной непроницаемой тканью. Они так и остались висеть. Их никто не снимал. Да и не до прихорашиваний было.
Но думать об этом было некогда. Надо было спасать жизнь человеку. Всех, понятно, не спасёшь. Тем более, когда самой еды не хватало, но уж больно тронула сердце Веры эта ситуация.
Еле отговорила она ровесницу, которую, как выяснилось, зовут Александрой, оставить свою затею и пойти в гости к Вере.
Когда они вошли в квартиру, хозяюшка внезапно словно впервые увидела свою квартиру. Ковры убраны с полов и занавешивают окна, пол расковеркан - паркетом топили. Мебель разобрана тоже с такой же целью. Кровати не прибраны и к шерстяному платку, которым укрывалась Вера на ночь помимо двух байковых одеял, пристыл клок волос. Это Вера, когда просыпалась, обнаруживала периодически, что его верх примёрз за ночь к шее и отодрала вместе с волосами. Некогда богатая домашняя библиотека разобрана в поисках наименее ценных, интересных книг для того, что бы клей с обложек съедать, а листы жечь.
В общем, далеко не жилище аристократа. Впрочем, Саша не удивилась увиденному (если вообще что-то разглядела в такой темени). Видимо, её собственная квартира не особо отличалась от этой. Или, быть может, попросту стремление к еде было сильнее, чем оценивание чужой жилплощади.
Наученная горьким опытом, Вера попросила новую знакомую отвернуться и достала остатки своего пайка, который припасла на вечер. Как не стыдно признаться, очень маленький. И, когда отдавала их Саше, руки тряслись. Она и сама себе не верила, что отдаёт самое дорогое человеку, которого видит в первый раз в своей жизни и которому ничем не обязана.
Увидев вожделённую еду, Александра ахнула, всплеснула руками и по её опухшим щекам потекли слёзы. Но, прежде, чем начать есть, она один кусочек бережно упаковала в лист бумаги, который оказался у неё в кармане. Вера отметила, что припасла она самый большой.
- Для мамы, - прокомментировала Саша, заметив взгляд Веры. - И аккуратно, баюкая каждую крошку, долго начала живать другой кусочек.
Вера смотрела и её сердце отогревалось. Не в буквальном смысле. В переносном. Улыбалась душа. Признаться, после предательства Татвари, она разуверилась в том, что люди могут поступать благородно. Но, глядя на новую знакомую, вера эта не то, что бы возвращалась, но начинала оглядываться на сердечко своей бывшей хозяйки и подумывать о том, что бы вернуться в него.
- Почему ты так улыбаешься? - спросила Александра, когда закончила есть.
И Вера, вздыхая и отводя взгляд, рассказала о своей бывшей подруге и об её грязном поступке. Который не только поставил в тяжёлую ситуацию других людей, любившими её, но и унизила себя саму этим. И даже не поняла этого.
- Ну и дура, - прокомментировала Саша. - Умрёт. - С этими словами она осторожно потёрла правую ногу - недавно она начала холодеть и побаливать.
А Вера вздрогнула от этого дурного предсказания. Она не питала к Татвари никаких положительных эмоций. Заставила себя навсегда забыть о прошедших тёплых дружеских воспоминаниях. Но и смерти бывшей подруге не желала. А Александра продолжала рассуждать.
- Общность помогает выживать. Когда все сплочены, вместе трудятся, работают, отвлекая себя от безысходности. Многие даже перешли на казарменное проживание. Коллеги, соседи или те, кто дружат друг с другом целыми семьями, начинают жить вместе, чтобы выжить. Так, кстати, и теплее. А эта твоя - эгоистка. Её все оставят. Никто не захочет помочь в нужде. И твоей Людке тоже...
Она не договорила. Перебила Вера.
- Они не мои! - Возмутилась она. - И вообще. Раз общее проживание такое хорошее дело, почему ты сочла, что лучше сесть на кладбище на пенёк и замёрзнуть насмерть?
Александра задумалась. Прошла пару минут в молчании. Вера уж было подумала, что сейчас гостья развернётся и попросту уйдёт. Всё-таки это был очень личный вопрос, который мог обидеть. Но, видимо, чувство благодарности за еду пересилил и та со вздохом всё же рассказала свою ситуацию.
- Видишь ли... братик у меня есть... младшенький. - Снова возникла пауза. Видно было, что девушке очень тяжело говорить и она нуждалась в таких вот перерыва, что бы рассказать. - В два раза младше меня. Ему семь лет. В этом году должен был в первый класс пойти. Всё плакал, когда мы решили, что не надо лучше - стоит подождать конца войны. Так он меня любил. Как начал ходить, так за мной всё, словно хвостик. Как утята за мамой-уткой. А вчера говорит маме - Сашка большая, ей еды много не надо. Давай, я её пайку съем. Мне же ещё расти. Мама ему:
- Виталик, так ведь она сестра твоя. Умрёт без еды.
А он:
- Пусть умирает.
Вот я и решила.
Тут уж Александра замолчала намертво и Вера поняла - больше из неё на эту тему не выбить ни слова. Но всё же спросила:
- Но ты больше не поедешь на кладбище, правда?
Саша внимательно посмотрела на свою спасительницу и чётко, придавая уверенности своим словам, по возможности максимально твёрдо, ответила:
- Нет, не поеду. Это я от расстройства. От Виталика толка нет. Маленький ещё. Ничего не понимает. К тому же... если поеду, это будет неуважением к твоему доброму поступку. Получится, зря я твою часть пайки съела. Да и семье помощь будет - я смогу работать. Опять же, из причитающихся мне 125 грамм хлеба могу часть своим отдавать. Тоже польза.
- Уже 50 грамм, - мрачно поправила Вера.
- Да, верно... 50 грамм...

После ухода новой знакомой, Вера ещё долго сидела в темноте, размышляя над всем произошедшим и над вопросом переезда. Она была подавлена тем, что кольцо вокруг Ленинграда замкнулась. Подавлена видом трупов, которые то тут, то там лежали или сидели на улицах. Подавлена нехваткой еды и даже иногда воды. Подавлена морозами. Даже не верилось, что когда-нибудь это всё закончится и люди снова станут здоровыми и упитанными. Женщины больше не будут бояться за своих детей, что в их животиках растут. Что, как и раньше, будет ходить общественный транспорт, не придётся мёрзнуть и голодать. Можно будет войти в квартиру, снять верхнюю одежду, включить плиту и приготовить себе еду не думая о том, что надо экономить дрова. И, что немаловажно, можно будет засыпать, не кутаясь в сто одёжек и ставя на себя разогретые заранее утюги. Не придётся по утрам отдирать собственные волосы от собственного одеяла и заставлять себя вылазить из постели. Ибо, если останешься лежать, то это верная смерть. Верная гибель. А ещё можно будет, наконец, помыться. Лучше в бане. Веру всегда немножко подташнивало там от жары, но она решила для себя, что, как только можно будет пойти в общественную баню, будет распариваться, пока не упадёт в обморок. Ведь без этого не соскрести ту тысячу слоёв грязи, которая накопилась на её коже.
Конечно, думать обо всём этом, мечтать было бы проще, глядя в окно. Но это было нельзя. Они были загорожены, занавешены. Хотя Вера очень сильно тосковала по виду из окна. Он не был чем-то примечательным, но он был. И теперь, когда очи квартиры были перегорожены, сильно грустила. Особенно в минуты тоски и размышления. Вот прямо как сейчас.
Ах, как было бы славно посмотреть на небо, на луну. Но ещё не наступил вечер, а даже если и наступил... Была бы на небе луна? Сейчас в жизни такие сплошные сумерки и так давно уже не видела Вера ночного неба, что казалось - вместе с началом блокады начался и Рагнарёк, о котором она читала в книгах по мифологии разных стран - конец богов. А исчезновение звёзд и луны - один из первых признаков. Порой Вере приходила мысль в голову выйти из дома ночью и полюбоваться небом. Должно же остаться хоть что-то прекрасное в этот ужасный период. Тем более, что из экономии уличные фонари совсем не горели, да и в домах свет через окна не пробивался. Его боялись зажигать, что бы не сориентировать самолёты фашистов, да и занавешены тоже были почти у всех. А оттого, что с земли не было огней, небесные звёзды должны были казаться ещё ярче. Но Вера оставалась дома с мечтами о ясном красивом ночном небе.

@темы: Мои творения

---

"Перо". Глава 5. Лопатина Д.А.

Глава 5
Бомбоубежище

Бомбардировки. Чем их больше было, тем стали привычнее. Вера с мамой даже не всегда бежали в бомбоубежище - появлялась периодически такая апатия, что было всё-равно.
А однажды Елена Константиновна совершила вовсе что-то непонятное. Прозвучала по громкоговорителям, коих в городе было установлено, пожалуй, полторы тысячи, не меньше, сирена, обозначающая, что надо бежать скорее прятаться. В тумбочке, что была рядом с кроватью, где Елена Константиновна постоянно сидела, хранился запас пищи, который удавалось добыть по карточке. Лежал не делённый на Верин и её мамы. Делёж происходил непосредственно перед приёмом пищи. Но тот случай изменил эту привычку.
Как только Елена Константиновна услышала звук сирены, она тут же схватила весь хлеб, лежавший до поры до времени, одним движением. Таким быстрым, что Вера даже не успела ойкнуть. А женщина закинула его в рот и стала быстро-быстро жевать.
- Мама, что ты творишь?! - побелела ещё больше и так бледная от недоедания Вера.
Елена Константиновна, поняв, что своим поступком, а, вернее, проступком, лишила собственную дочь еды, залилась слезами.
- Ах, прости меня, деточка! - проговорила она, - сама не знаю, что на меня нашло. Вдруг подумалось - вот сейчас погибнем мы с тобой, а хлеб-то несъеденным остался.
В этот момент Вера почувствовала, что, если тщательно взвесить каждое мгновение, каждую секунду, каждую минуту, каждый час её жизни, то не найдётся момента, когда она была более несчастна, чем прямо сейчас. Но расстраиваться было некогда и некогда было выслушивать оправдания. Она схватила мать за руку и потащила её на улицу, в бомбоубежище. И, словно мало было того, что она лишилась своей пайки хлеба, в этом бомбоубежище пришлось жить целую неделю.
Уже потом, много позже, Вера услышала стихотворение Ольги Берргольц

В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят...
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят...
...Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюблённой не была.

И хотя уже не была влюблена в Славу, которого когда-то прозвала Истым Славянином, вспомнила о тех днях и каждым биением сердца прочувствовала вновь те ощущения и подумала - я никогда их не забуду.

А неделя, которую она с мамой прожила в убежище, была сложная. Подвал был заполнен целой толпой народа и все чуть было не свихнулись от такого плотного скопления. Тем более, что набитые битком люди сидели на полу и там же спали. Конечно, были койки, стулья и даже стол, что бы дети могли делать уроки. Но людей было очень много, особенно поначалу, когда населением ещё не овладела апатия и им было не всё-равно, умрут они или нет. Игнорировать бомбоубежища стали уже после. А пока тесность была большая и всегда были те, кто оказывались на полу. Особенно если пришли в укрытие из числа последних. И это очень давило на психику. Шум был невероятный. Так, что даже грохочущее и гремящее нечто, раздевающееся снаружи (Вера даже думать не хотела, что именно), порой не было слышно, хотя, конечно, полностью не перекрывало.
Сложно было даже хоть чуть-чуть прогуляться, что бы развеяться. Поэтому неудивительно, что разговоры тоже стали странными. Дошло даже до того, что стали обсуждать то, о чём не смели раньше говорить. О партийном деятеле Андрее Жданове. Говаривали, что у него есть личный, оснащённый по последнему слову бункер где-то под Смольным. Чего там только не было. И отопление, и канализация, и генераторы. Якобы, этот тайник величиной в семиэтажное здание. Говорили даже, что если бы сбросили бомбу аж в одну тонну, то ничего не случилось бы ни с бункером, ни с теми, кто там находится. А ещё рассказывали, что Жданов и клубнику со взбитыми сливками в этом бункере ест, и бутерброд с чёрной икрой.
Во время таких разговоров обязательно с кем-то случалась истерика, все начинали успокаивать голодающего и каждый при этом давал самому себе клятву, что не будет вслух больше в этих стеснённых обстоятельствах говорить о еде и другим рот заткнёт, если понадобиться. Но проходило время и кто-то вновь заговаривал о том, как, вероятно, ест правительство.
Порой ещё обсуждали, что кого раздражает. Просто хотелось по человечески выплеснуть куда-то накопившиеся мысли, что бы полегчало на душе. В один из таких разговоров Веру удивил в качестве раздражающего фактора метроном. Это что-то вроде тиканья, которое раздавалось перед налётом фашистов и по его завершению. Быстрый ритм означал воздушную тревогу. Медленный - её прекращение.
Самой Вере метроном, транслируемый через громкоговорители, нравился. Даже как-то успокаивал. Порой доходило до того, что она мечтала, что бы по окончанию войны стали продавать пластинки с метрономом. Тогда бы она их ставила в те минуты, когда надо успокоиться и прийти в себя. Но, оказывается, кого-то он раздражал.

Она вообще в те дни думала очень много. Посещала мысль - в чём-то даже хорошо, что мама уничтожила весь запас. Тот случай многому научил их обеих. Теперь добытая пища полностью перешла под контроль Веры и та каждое утро выдавала порцию в 125 грамм матери и столько же оставляла себе. У каждой из них были свои предпочтения поедания еды и другую не неволил.
Вера делила причитающееся ей на 3 приёма пищи и, обманывая организм, очень медленно, крошка за крошкой, тщательно пережёвывая, растягивая порой это на целый час, в то время, как раньше умяла бы за тридцать секунд подобный объём и, тем самым обманывала организм.
Елена Константиновна пыталась следовать примеру дочери. Но сила воли у неё была слабее. В этой ситуации казалось, что их социальные роли поменялась и взрослая вела себя, как маленькая, а школьница, как зрелый, умудрённый опытом человек. Поэтому женщина порой умудрялась взять себя в руки и следовать намеченного режима, но чаще поддавалась сиюминутным слабостям и проглатывала пайку в один присест сразу после утренней делёжки.

Но этот раз был последним, когда мама с дочкой прятались в бомбоубежище. Перемена эта в их далеко не размеренной жизни произошла после одного сна.
Вера бродила по совершенно пустынным улица города. Даже в эти ужасные дни с ограниченным продовольствием, без дров для отопления и света по Ленинграду, не смотря на то, что многие предпочитали отлёживаться дома, экономя тем самым силы, всегда кто-то ходил по улицам. Или шли куда-то или откуда-то. Или стояли в очереди за пайком. В самом худшем случае хотя бы умершими лежали на улицах, ожидая, пока их подберут специальные люди и увезут на Пискарёвское шоссе, где в братских могилах захоранивали.
Но в этом сне не было абсолютно никого. Никто не стоял, не шёл, не сидел и не лежал. Стояли только здания, да памятники. И всё. Да и сама Вера словно не находилась снаружи, а просто видела картинку из дома. Именно так, наверное, видели город птицы, пока они ещё были. Словно вид сверху. А ещё, наверное, именно так видят город дурацкие фашисты во время своих идиотских бомбёжек.
Во сне, к слову, не было и самолётов. Стояла совершенно ужасающая тишина. Вера никогда в жизни не находилась в такой тишине. Даже в самое смирное время суток, когда большая часть населения спала, всё-равно порой хоть какие-то звуки издавались. А тут абсолютная, как Вселенная, тишина. И, вспомнив о Вселенной, Вера задумалась - а есть ли там хоть какие-то звуки? Вот когда чёрная дыра поглощает звёзды или рождаются сверхновые... Это происходит в тишине или сопровождается какими-то звуками? И если да, то какими? Это похоже на колокольный звон? Быть может, на какую-нибудь прекрасную классическую музыку вроде Моцарта или Баха? Или это что-то неприятное, будто ногтями по школьной доске проводят?
Но додумать эту мысль Вера не успела. Раздался ужасающий грохот. Девушка очень удивилась, так как первая мысль была о бомбёжке, но никаких самолётов не было. И тут она увидела ужасное и жуткое. Ровнёхонько середина длинного дома, под влиянием некой могущественной силы, внезапно словно провалилась. Повалились один за другим все-все этажи и упали на земь. И, самое поразительное, что это коснулось лишь середины дома. А по краям всё осталось целым.
Вера так ужаснулась, что проснулась.

А вечером того же дня внезапно зазвучала сирена, предупреждающая о том, что началась бомбардировка. Мама спохватилась и, схватив дочь за руку, поспешно устремилась было прятаться скорее в бомбоубежище, как Вера вспомнила свой сон. Так же вспомнила и то, как в день, когда замкнулось кольцо вокруг города, у неё вся еда во время завтрака падала на пол и как они голодают теперь. Вспомнила другое своё сновидение, которые увидела накануне гибели отца. Никиты Сергеевича Снежного. И она - как многие другие пионерки, как многие другие советские граждане, будучи атеисткой, считающая все приметы пережитком неграмотных людей и не причисляющая себя к неграмотным людям, внезапно решила прислушаться ко сну и... не пойти в бомбоубежище.
- Мама, - спокойно произнесла она, хотя самое время было паниковать. Но Вера знала - начни проявлять эмоции она, впадёт в истерику и мать. - Мы остаёмся дома.
- Ты с ума сошла! - закричала та. - Мы тут умрём! В убежище безопаснее! Там подвал! А здесь мы словно на виду! Даже если дом останется в безопасности, взрывные волны никто не отменял! А если газовая атака?! Не время тупить! Нам надо бежать.
Но Вера была непреклонна и неумолима. Сейчас на неё никакие доводы подействовать не могли. Интуиция казалась надёжнее. Она удержала женщину за руку.
- Я никуда не пойду и тебе не позволю. В конце концов, даже если ты и права, умирать, так лучше дома. В родных стенах.
Елена Константиновна открыла было рот, что бы что-то сказать. Скорее всего, что бы что-то возразить, но не успела. Раздался ужасный, оглушающий свист и обе обитательницы квартиры услышали такой грохот, что на некоторые время мама и дочь оглохли, и даже ослепли. Ничего не видя и не слыша, обе опустились на пол, шокированные до глубины души.
Казалось, прошли целые часы, если не сутки, пока поднявшаяся столбом пыль улеглась и обе смогли что-то слышать и видеть. В их дворе поднялась паника. Какие-то крики, стоны, возгласы, охи и ахи. Выбежали и Вера с Еленой Константиновной. И Вера сразу поняла, что была права, приняв своё необычное и анти логичное решение остаться дома. Аккурат в тот дом, где было бомбоубежище, в точности, как во сне - в середину дома, где и был вход в подвал, ухнула бомба. И вместо середины дома, где были квартиры, жили люди и находилось под первым этажом убежище, зияла жуткая дыра, наполнена обломками.
Впоследствии выяснилось, что все, ушедшие в укрытие во время налёта фашистов, погибли. Преимущественно старики, женщины и дети. И, если бы не сон Веры, погибла бы и она. И её мать тоже.
С тех пор они никогда не укрывались в бомбоубежище, а Елена Константиновна стала больше прислушиваться к дочери.

@темы: Мои творения

---

Молния

Готовила сегодня себе запеканку. За быстроту и простоту приготовления записан у меня в рецептах, как "Молния". Сейчас научу делать.

Ингредиенты:
Картофель 2-3 шт.
Филе куриное 150 гр.
Луковица
Сыр 100 гр.
Чёрный молотый перец
Соль

Готовим, выкладывая слоями в форму
1. На дно формы, смазанной растительным маслом, выложить лук, нарезанный полукольцами.
2. Куриное филе, нарезанное крупными кусками. Посолить, поперчить.
3. Картофель, нарезанный пластинками.
4. Посолить, выложить натёртый на тёрке сыр.
5. В микроволновку на 15 минут на максимальную мощность.

@темы: Хозяюшка

---

"Перо". Глава 4. Лопатина Д. А.

Глава 4
Кража

Поминки. В доме никого. Кроме, конечно, самой Верочки и Елены Константиновны. Да и что есть? Еду ещё можно было добыть, но уже пришло понимание того, что это временное явление. Как быстро закончится всё это? Или будет длиться, пока не освободят родной Ленинград? Неизвестно. Поэтому не наведался никто. Правда, что бы проводить в последний путь, пришло несколько товарищей с завода. Пока везли на невесть каким чудом добытой телеге гроб на кладбище, Вера услышала разговор пришедших. Те обсуждали, что Никиту Сергеевича хоронят по божески - в гробу. Но, говорят, уже скоро и эта роскошь не будет доступна. Дров очень мало уже сейчас, а зима будет холодной.
Домой к вдове и оставшейся на половину сироте мужчины не пошли. После того, как с трудом удалось раскопать землю и совершить погребение, они как-то незаметно исчезли. И вот теперь Вера с мамой сидели за круглым столом и с каменными лицами смотрели куда-то в пространство невидящим взором.
Внезапно хлопнула дверь. Появилась Мила.
- Здравствуйте, Елена Константиновна. Соболезную. Подруга, ты как, держишься? - Смущённо выпалила она. Села. Вгляделась в лица хозяек квартиры, которые так и не удостоили её ответом, оглянулась по сторонам.
- Кхм-кхм, - откашлялась она.
Вера хотела было спросить, почему подруга не пришла на похороны, но покосилась на мать и решила лишний раз не напоминать ей о скорбном событии. А Мила, сама "тактичность", ляпнула:
- А что вы сидите как-то... не по русски? Не поминаете?
Горе на всех действует по разному. Кто-то без конца рыдает, другой прячется в апатии, третий убегает в сон и скрывается с помощью царства Морфея от отрицательных эмоций, а у кого-то горе проявляется в несказанном раздражении. В отношении Веры отчего-то сработал последний вариант. И это было удивительно. Обычно она была всегда спокойна и если и ждать от неё какой-то реакции, то апатии. Но она повела себя не в соответствии со своим обычным характером и теперь в бешенстве вскочила на ноги.
- А ты что, поесть сюда пришла? - Мигом взвилась она. - Это из-за понижения выдачи еды по карточкам, да? Решила за счёт нашей беды брюхо набить?
Елена Константиновна, с которой сработал как раз таки вариант с апатией, проявила спокойствие.
- Тихо-тихо, девочка моя, - грустно попыталась утихомирить дочь женщина. - Мила права. Не по христиански это.
- Мама, ты советская женщина, а такие глупости говоришь! Нет никакого бога! И тратить еду из-за обряда... это просто расточительство. Особенно на некоторых... которые только поесть и приходят, а в последний путь... А ведь он для тебя так много сделал, Мила. Ведь и в школу даже не хотели брать. Папа посодействовал...
Вера резко замолчала, словно захлебнувшись теми жестокими словами, которые вот-вот уже готовы были вырваться. Впрочем, и того, что она уже сказала, вполне хватило.
- Ах вот как! - Резко поднялась Мила, - хорошего же ты обо мне мнения. Но ничего... я понимаю... такая утрата... Я буду ждать твоих извинений.
И, не прощаясь, ушла.
Но Вера и не собиралась извиняться. Она была шокирована поведением подруги, которую теперь считала бывшей. Не прийти проводить в последний путь, при этом чуть ли не начала требовать еду, якобы, что бы помянуть, да ещё и строить из себя несправедливо обиженную в столь тяжёлый для неё, для Веры, день! Уму непостижимо! Она тоже встала, вышла и разрыдалась от обиды в туалете.

Не смотря на ситуацию, все продолжали ходить в школу. Хотя таких учеников становилось всё меньше и меньше. Не прошло и недели, как произошло снижение норм продовольствия и поэтому многие махнули на обычную, привычную жизнь. Пошли работать, что бы можно было получить больше пищи. Но девочки теперь не разговаривали, хотя общеобразовательное учреждение продолжали посещать обе. Каждая считала себя в праве. Незаслуженно обиженной и оскорблённой. Но ни одна из них не желала идти на встречу другой. Норма хлеба, выдаваемая на сутки, становилась всё меньше; вечера всё более холодными; сердца всё более опечаленными.
Кто-то свято верил в победу, которую рано или поздно одержит советский народ. Другие отчаялись и жили просто по инерции. Совсем уж малодушные даже с нетерпением ждали смерть. Называли долгожданной гостьей. А были и такие, которые считали, что нужно сдать врагу город. И аргументы, что, скорее всего, тогда Гитлер и его приспешники попросту уничтожат и Ленинград, и всех его жителей, вызывали бурную реакцию. А сторонники сдачи города отвечали, что тогда хотя бы смерть не будет мучительной. К таким людям относились с пренебрежением и называли моральными дистрофиками. Впрочем, таких было мало.

Впрочем, Вере это не помешало и самой столкнуться с людьми, моральный компас которых не указывал строго на север. Когда в сентябре объявили блокаду, она хитростью выманила деньги на сухарики, которые припасла. Сухарики эти растягивались как можно дольше. Съедались только, когда очень уж есть хотелось. Всё-таки на двоих получалось 300 гр. в сутки хлеба по карточкам. Хлеб был совершенно несъедобный. Сожми его в кулаке и половина воды вытечет. Тем более, по сравнению с сухариками, которые были сделаны из хорошей муки.
Но было понимание - уничтожь запасы и тогда неизвестно, получится ли дотянуть до конца этой муки голодом. Вера всё ещё верила, что к январю 1942 года закончится этот ад. Но с каждым убывающим сухариком этой веры оставалось всё меньше и меньше. В конце концов, Вера и вовсе отказалась от сухарей, оставив на самый тяжёлый день, который, как надеялась, никогда-никогда не наступит. А пока ела, что придётся. Обычный хлеб, который, пусть небольшими дозами, но выдавали. Лекарства, специи, вазелин, глицерин. Даже землю. Но не простую. С Бадаевского склада. Тогда сгорел сахар. Он был растоплен огнём, залит водой пожарных брандспойтов. Да, он смешался с землёй, песком. Но его промывали водой и перерабатывали на кондитерской фабрике. И поначалу его можно было купить. Потом, правда, исчез и этот чёрный сахар, который по вкусу напоминал леденцы. Некоторые если оставшуюся землю на складе, но сама Вера нет - уж больно далеко было добираться.

А в середине октября произошло ужасное. Однажды Вера, придя в школу, увидела, что бывшая подруга впервые не явилась. В этом не было ничего особо удивительного. Кто-то переставал ходить из утраченной воли. Что им школа? Даже просто вставать по утрам с кровати было тяжело. А другие вставали, но были заняты. Кто-то работал, кто-то помогал ухаживать за домашними или соседями. А кто-то... умер.
Вера в первую секунду испугалась, когда увидела, что урок начался, а вечной соседки по парте нет, но потом утешила себя, что, скорее всего, та просто махнула рукой на эту будничную и никому не нужную рутину и перестала ходить, что бы не тратить своё время. Поэтому домой после уроков возвращалась уже без особых тревог по этому поводу. К несчастью, хватало и других причин для бесконечных беспокойств.
К ужасу своему, зайдя домой, она увидела, что и без того ослабевшая мать валяется прямо на полу и рыдает. Причём, более всего напугало то, что слёзы градом катились по беспомощным щекам. Ни звука при этом не издавалось. Лишь глаза блестели.
- Господи, мамочка, что случилось? - Воскликнула Вера и подскочила к бедной женщине, что бы помочь встать.
- Беда, Вера, беда! - наконец начала всхлипывать та. - Это всё Мила! Она пришла с какой-то девочкой. Люда, кажется... Я её несколько раз видела в школе у тебя. Ты мне её показывала. Они забрали все сухари.
Вера онемела. Одно дело некрасиво вести себя, но поступить так с ними! Ведь они дружили с самого детства! Это хуже самого мерзкого предательства на свете! Этому даже определения никакого нет.
Она сорвалась с места и понеслась к дому ненавистной теперь этой наглой девицы. Бежать надо было два квартала и Вера была обессиленная от голода. Но сильнейшие негативные эмоции придали ей таких сил, что она не только эти два квартала, а до самого Берлина, до самого фюрера могла добежать в мгновение ока.
Ворвавшись в квартиру, она начала хлестать по щекам эту тварь, даже толком не отдавая отчёта в своих действиях! Хлестала и не замечала, что по её собственным щекам текут слезы, а сама она бесконечно произносит:
- Как ты могла?! Как ты могла?! Как ты могла?!
В конце концов устали обе. Вера бить, а Мила терпеть побои. Тем более, что в последние месяцы ели мало и обе ослабели. Когда отдышались, Вера снова спросила. Уже спокойно.
- Как ты могла?
Сначала было молчание. А потом Мила заговорила:
- Ты просто не знаешь. Я потеряла карточки. Все.
Вера вытаращила шокировано глаза. Потерять в это сложное время карточки, только по которым и можно было получить предназначавшуюся еду, значило убить всю свою семью. И только она хотела произнести сочувствующие слова, как Мила не дала ей пожалеть себя жестокими словами:
- И я не жалею о совершённом поступке! Это закон выживаемости. Главное - выжить. Думаешь, родителям с братом я дала хоть один? Все съела! Все! Ты слышишь? Все! Родных не пожалела! И ты надеялась, что я тебя пожалею? Да ты мне никто! И поверь мне, не одна я так думаю. Не единственная в этом жестоком, голодающем мире. Все остальные лишь притворяются чистенькими.
Вера поверить не могла, что только что, не смотря на недостойный поступок подруги, хотела выразить соболезнования. Теперь она представила, как посмеялась бы над ней Мила, успей она произнести слова сожаления и вышла из себя.
- Ты - тварь, - только и ответила на это Вера.
Слова эти вырвались непроизвольно и тогда она ещё не знала, что в последствии эти два слова вольются в одно и она так и будет называть про себя (ибо в слух и вовсе откажется поминать эту моральную дистрофичку) - Татварь. Сейчас же она просто сказала:
- Я никогда не знала тебя по настоящему. Ты самое мерзкое, что я только видела. Ты хуже таракана. Ты хуже людоеда. Умри твои родители, ты не будешь сомневаться даже. Будешь есть их трупы. И тебя не трогает, если умру я по твоей вине. Ты и меня съешь. Мама даже не сможет меня защитить. Просто не хватит сил. Тоже по твоей милости. И вот, что я тебе скажу - ещё Чехов сказал как-то - "Лучше быть жертвой, чем палачом"! Но такой тупой красотке, как ты, откуда это знать?
Мила, которая и до этого проявляла себя не самым достойным образом, вовсе осатанела.
- А ты жирная, завистливая корова! - взвилась Мила. - Ничего с тобой не случится. У тебя запасы не в виде сухарей в шкафу, а в твоих жирных складках. И да - я съем тебя. Ибо ты - просто ходячее мясо. Я и сейчас бы съела тебя. Сырой. Ты даже не представляешь, как я голодна!
Вера спокойно встала, сохраняя невесть откуда взявшееся достоинство.
- Полагаю, в таком случае, следуя закону выживаемости, мне следует уйти. Но знай - тебе ещё аукнется.
Однако, всё-таки, последнее слово осталось за Милой, которая крикнула беспощадно в спину своей былой подруги:
- Только в твоих идиотских мечтах! Я единственная из всех выживу!

Вера не решилась идти домой сразу. Вот так. С пустыми руками. Она не стала опускаться до того, что бы спросить, не остались ли ещё сухари. Вера была голодна, но это чувство ещё не довело до этого.
Шла девушка очень медленно. И чем ближе был дом, тем более медленными были шаги, пока, наконец, Вера не остановилась совсем. Ей пришла одна мысль в голову. Оно прекрасно знала, кто именно из знакомых был эвакуирован. И знала, конечно, адреса. И она пошла по этим адресам.
Перед тем, как проникнуть внутрь, проверяла, не поселили ли кого. А то иногда случалось, что выживших во время бомбёжек селили в дома эвакуированных. Надо же было куда-то людей девать. Ведь их собственные дома были разрушены.
Вера тщательно обыскивала каждый уголок. Отодвигала ту мебель, что было возможно отодвинуть. Заглядывала под кровати и диваны. Отодвигала книги, если таковые имелись в домашних библиотеках. И, разумеется, в первую очередь заглядывала в кухонные шкафчики и холодильники. К счастью, препятствий к этому не было. Даже если кто-то и закрыл за собой дверь, то такие были взломаны ещё до прихода Веры. Другими мародёрами. Самой же Вере почти ничего не удалось найти. Лишь только несколько картофельных очистков были ей наградой (настоящее сокровище! она даже рецепт с ними знала - нужно бросить в кипящее масло, минут через пять достать, обсушить, посолить и можно есть, да только где ж теперь столько масла взять), да обёртка от маргарина. Конечно, от самого продукта на ней не осталось ни грамма. Но зато бумага пахла.
По варварски (раньше бы она никогда не позволила себе такого), вырвала она из книги с описанием очередного съезда КПСС (специально выбрала самую безынтересную книгу) несколько листов и, завернув найденное, спрятала за пазухой, у груди. И осторожно, украдкой оглядываясь, словно корону в алмазах, потащила скорей-скорей всё это домой, по дороге в уме перебирая разные варианты, что бы запрятать сокровище понадёжнее. Что бы всякие Людки и Татвари не смогли больше отнять.
Всё это время она думала о собственной деградации. Голод и не на такое толкает, как она имела несчастие убедиться. Даже вспомнила об одном довоенном случае забавном, о котором ей рассказали.
Сестре её однокласснице, по имени Танюшка, привёз с востока друг отца невиданную птицу. Попугая. Та мгновенно привязалась к питомцу. Назвала его Гошей и всё пыталась научить говорить "Гоша - хороший". Уже самой девчушке во сне снилась без конца эта фраза, так часто произносила её, что бы обучить попугая, но тот хранил молчание. Однажды он вылетел из клетки и залетел в шкаф. Таня не стала его уговаривать обратно влететь в домик. Тем более, приехала тётя и предложила поехать всей семьёй на дачу на два дня. Танечка очень любила тётину дачу и, забыв про закрытого в шкафу попугая, уехала с родными. Уже там, почти ночью, девочка вспомнила о птице и очень рыдала, боясь, что Гоша умрёт от голода и жажды. Бедняжка так убивалась, что семья на ночь глядя вернулась в Ленинград. Попугай был, к счастью, жив, но стоило Тане открыть дверцу шкафа, как птиц сразу выдал:
- Гоша - хоррроший!
Вот что голод делает. Даже попугая молчаливого заставил говорить.
Правду молвить, пример влияния голода не сильно подходящий к данному случаю. Всё-таки Гоша, можно сказать, эволюционировал из-за голода, а с Верой произошло обратный процесс.
Впрочем, когда она ворвалась, запыхавшись, домой, у неё было такое торжествующее лицо, так сияли глаза, что мать сначала даже решила - та ограбила целый грузовик с булочками. Но когда увидела, с чем пришла дочь, не расстроилась. Только разумно заметила:
- Картофельные очистки припрячем. А бумагу давай сейчас съедим. Пока пахнет. Выветрится ведь.
- Да, ты права, - кивнула та и разорвала пополам добычу.
Как съедалась эта обёртка, надо было видеть. Отрывалась по невероятно маленькому кусочку, что бы процесс можно было растянуть на подольше. Ведь, как известно, чем дольше жуёшь, тем реальнее становится ложное ощущение сытоты. Поэтому каждый кусочек прожёвывался по тридцать три раза. Обе они сидели и сосредоточенно жевали, считая про себя. Безусловно, хотелось эту бумагу полностью запихать в рот и проглотить в мгновение ока. Но если хочешь жить, как бы не было трудно, надо держать себя в руках и держаться. В конце концов, что бы в конце этого ада на земле не было стыдно за себя. Что бы не стыдно было потомкам.

@темы: Мои творения

---

Вот это да!

Для моей книги нужны сведения о том, как люди арабского происхождения говорят на русском. Я немножко и сама помню, но надо больше. Полезла в ЮТ искать русскоговорящих. Натыкаюсь на видео с передачи Малахова, где русская настрадалась от египетского мужа. И знаете, кто там сидит в... забыла слово... ну люди сидят в первом ряду и своё резкое "фе" высказывают.
И знаете, кто там сидит? Тот самый популизатор науки, о котором я однажды писала. Вот и ещё один повод для меня смотреть на него свысока. Мало того, что среди его коллег ходит нехорошая молва о нём, как об учёном, так ещё... Быть может, я не права, но, как мне кажется, серьёзный историк, уважающий свою профессию, не станет принимать участие в передачах такого толка.

@темы: Навеяло

---

Перо. Глава 3. Страх

Глава 3
Страх

Вера не стала дожидаться подругу. Пожалуй, чуть ли не впервые в своей жизни, пошла одна. Её ошарашило, что теперь, возможно, нужно экономить еду. Ведь если магазины не будут пополняться новой продукцией, то придётся ужиматься и есть меньше. Так сказать, затянуть пояса. Всегда мечтавшая о братике, которого она могла бы защищать, девушка порадовалась, что она - единственный ребёнок в семье. Меньше еды будет уходить. Правда, тут же устыдилась этих мыслей.

Внезапно девочка остановилась посреди улицы, словно вкопанная. Развернувшись, она побежала не домой, а в совершенно противоположную сторону. В театр "Молодёжный", где её мама работала билетёром. Запыхавшись, ворвалась в кабинку, где сидела Елена Константиновна.
- Дочка, что с тобой?! - всполошилась она.
И её испуг можно было понять. Любой подумал бы самое худшее, глядя на Веру. И без того водянистые, почти прозрачные голубые глаза стали ещё светлее. Белок вокруг зрачков покраснел, а и без того слишком белая кожа стала совсем фарфоровой. Было впечатление, что школьница вот-вот рухнет в обморок.
- Мама, мамочка! - разрыдалась та.
После такого проявления бурных эмоций женщина перепугалась ещё больше. Вмиг в голове пронеслось множество предположений, что такого могло случиться с любимой дочкой, что та пришла в подобном состояние, граничащее с истерикой.
- Что? Что такое?
- Дай скорее денег! Я пойду в магазин и всю-всю еду скуплю.
Руки у Веры тряслись.
- Еда? Маленький, зачем тебе? Дома хлебушек есть, я супчик сварила, картофельное пюре на плите стоит. Да и запасов полным полно. Крупы пшённой четыре кило, три килограмма чечевицы, риса четыре, сахара вообще шесть. Хочешь, сходи в нашу столовую, компотику себе возьми. А с деньгами не выйдет. С июля карточки ввели. Ты забыла?
- Ах, мамочка! - воскликнула девочка, словно раненная чайка, - этого мало! Нам в школе сказали, что в магазины ничего завозить не будут. Мама, ведь еда закончится!
Женщина не знала что и делать. Смеяться или плакать. Все представленные ею ужасы оказались лишь плодом воображения. Оказывается, её упитанная дочурка лишь испугалась, что продуктов станет меньше. Мать устало поникла.
- Ах вот оно что... вам уже сказали... Не ожидала... кольцо вокруг города только-только замкнулось... Оперативненько. Могли бы и посоветоваться с родителями. Но ты не обращай внимания, - попыталась утешить она дочь, - мы - советские люди, таковы, что можем без вреда для здоровья хоть асфальт есть. А если фашисты начнут грызть асфальт, то непременно помрут. Нашим воинам и вступать в бой не понадобиться.
Тут она деланно хихикнула и толкнула дочь в бок, ожидая, что расплывётся в улыбке и она.
Но Вера словно не слышала. Она продолжала о своём.
- Дай денег. Все, какие есть. Я обойду магазины. Куплю... мы запасёмся. Говорят, к новому году победим.
- Малыш, ну зачем..., - голос матери прервался от волнения, но она тут же взяла себя в руки и продолжила. - Еда ведь портится. А мы тебе ботиночки новые хотели на зиму купить, пальтишко справить. Нужно за квартиру заплатить. Да мало ли житейских расходов.
Она вздохнула. Помолчала. Молчала и дочь. Кто-то постучал в окошко. Надо было продолжать работать. Елена Константиновна спохватилась, прошептала:
- Ты иди, иди домой, уроки делай, не думай о плохом.
И тут же распахнула окошко, вежливо спросила:
- Сколько вам, товарищ, билетиков? Два? Один взрослый и один для ребёнка? 30 копеек за первый и 10 за второй. Итого с вас 40 копеек, пожалуйста.
Вышедшая наружу девочка увидела, что у кассы успела столпиться небольшая очередь. Обычно девочка была очень совестливая и в другое время наверняка испытавшая муки совести из-за того, что заставила людей ждать, в этот раз осталась абсолютно равнодушной к создавшейся ситуации. Она медленно и понуро побрела домой. Да, мама права - скоро война закончится, дурацкий Гитлер останется ни с чем и всё будет хорошо. Она закончит учебный год, перейдёт в восьмой класс с хорошими оценками, похудеет, наконец. Мелькнула мысль - может, вернуться и попросить маму пропустить на киносеанс? Ведь дать задания на завтра не успели и готовиться к урокам всё-равно не надо. Но настроение было совсем не для того, что бы развлекаться. Мелькнувшую было мысль Вера отмела и всё же пошла домой.
Оставшаяся часть дня прошла в унынии. Тоже понурый пришёл с завода отец. Вернувшаяся вечером мама, хоть и пыталась казаться бодрой и весёлой, но видно - пессимистические настроения и её захватили в свой плен. Они все друг другу избегали смотреть в глаза. Словно каждый знал то, что будет дальше и боялся, что другой член семьи сможет по глазам всё понять.
Не такая уж и плохая теория. Ведь родители ребёнка для него - весь мир. Падая, тот смотрит на них, решая - заплакать или не стоит. И если те бросались к своему дитятку, охали, ахали и начинали с тревогой осматривать коленки и локоточки, дитя понимает - всё печально. Пора впадать в истерику.
Если же родители, смеясь, успокаивающе поглаживают тротуар, и, хихикая утешают его:
- Ах, бедный-бедный тротуар, так тебя наша Верочка ударила.
Тогда и сама девочка начинала смеяться и уже через минуту забывала о происшествии.
Так, видимо, было и теперь.

Что бы как-то развеять обстановку, Елена Константиновна, улыбаясь, обратилась к мужу:
- Ах, Никитка, как хорошо, что у тебя бронь. Всё-таки замечательно, что ты у меня такой талантливый и незаменимый инженер на заводе. Благодаря твоей работе ты остаёшься дома, здесь, в Ленинграде, и не надо будет рисковать жизнью на фронте.
Но Никита Сергеевич не разделял её радости.
- Помолчала бы, коль мало понимаешь, - буркнул он, делая большой глоток чая из своей гигантской чашки, - лучше бы на фронт ушёл. Было бы больше толку.
Женщина, хоть и уловила откровенное раздражение в его голосе и обычно замолчавшая, что бы не нарваться на семейные неприятности, в этот раз всё же продолжила говорить.
- Ну как же, - не унималась его супруга, - ты ведь руководишь выпуском оборонной продукции и даже курируешь оборонительными сооружениями вокруг нашего любимого города. Без этого погибало бы на фронте невероятное количество бойцов, да и к Ленинграду фашисты, быть может, подступили бы давно уже. Да за тебя, как за руководителя этих проектов, ещё столетия потомки выживших будут свечки в церквях ставить.
И без того вспыльчивый Никита Сергеевич, как и многие из руководителей, вышел из себя при таких речах.
- Тихо! - Ударил кулаком по столу мужчина. - Советская женщина, а такую ерунду говоришь. Бога нет!
Елена Константиновна вздрогнула от этого проявления гнева и наклонила вперёд лицо. Видно, что она собирается заплакать и тщетно пытается скрыть этот факт от семьи. Муж понял это и примирительно молвил:
- Ну что ты в самом деле... прямо как бабушка деревенская. Бог... А что касается обороны... Может, и правда в будущем будут благодарить человека, кто всем этим занимался. Да разве ж запомнит кто моё имя? Так... обезличено, может, и поблагодарят. Да и то вряд ли. Вспомни того француза, который изобрёл каску. Как бишь его... Вот видишь, - примирительно продолжал рассуждать он, - оборона - моя профессия и прямая обязанность, а даже я имя того человека не помню.
Глава семейства, хоть и был вспыльчив, был и столь же отходчив. Теперь он искал повода для примирения, но не находил. На помощь подоспела всегда понимающая отца дочь.
- Генерал Луи Адриан, - подсказала с порога Вера, в присутствии которой отец часто рассуждал о разных военных фактах, в том числе упоминал и этот. И она запомнила.
- Ах, верно, - хлопнул себя по лбу мужчина и подтвердил, - это был Луи Адриан. Защитные уборы так и назывались - каски Адриана. Генерал он был так себе, а вот его нововведение спасло невероятное количество жизней.
- И твоя работа спасёт, - тихо проговорила Елена Константиновна, тем самым давая понять, что не в обиде на супруга.
Хоть Вера и была озабочена этой минутной размолвкой, её всё не оставляли мысли о запасах еды. Но снова предложить закупаться впрок она не решалась. Боялась, что мать на смех поднимет. Тем более сейчас, когда она обижена. Ещё не хватало, что бы начала шутить, что за счёт своей пышной фигуры дочка любые голода переживёт. Вера итак комплекс овала из-за своей слишком расплывшейся фигуры. В конце концов, девушка пошла на хитрость.
- Мам, - дёрнула она женщину за халат, - у нас хлеб заканчивается. Давай я в булочную сбегаю? Я знаю место, где за деньги обычные можно купить.
Та, сочтя, что дочь снова мается ерундой и паникует на пустом месте, даже не подняла на неё глаз.
- Угу, - откликнулась та, не отвлекаясь от своего хобби - вязания. Только возьми чёрный. У меня как раз 80 копеек есть без сдачи в сумочке.
- Мааам, - всё не унималась Вера, - а я тут такой интересный рецепт сухариков услышала. Надо обвалять кусочки хлеба в подсоленном масле и запечь в духовке. А есть ещё сладенькие. Только обвалять нужно не в масле, а в сметане, окунуть в сахарный песок и в духовку. Говорят, вкусно. Сделаем, а? Ну пожалуйста!
В разговор вклинился Никита Сергеевич, всё ещё винивший себя за то, что повысил голос без веской причины на любимую жену.
- Ох, дочка, скоро в дверь не войдёшь, - пошутил он.
- Папа, ну это же диетическая еда! - сразу надулась Вера.
Мать наконец-то отвлеклась от своего рукоделия. Она побоялась, что из-за этой перепалки Никита снова выйдет из себя, но на этот раз сорвётся на Вере.
- Ох, ну хорошо-хорошо, - откликнулась Елена Константиновна. - Не отстанешь ведь. Эта твоя тяга к рецептам до добра не доведёт, вот увидишь! Помни - алкоголик может дожить до 100 лет, толстый человек - никогда!
- И что, - сощурилась девушка, - предлагаешь стать мало едящим алкоголиком?
Женщина рассмеялась.
- Уговорила. Тебе какой хлеб нужен для твоих сухариков? Белый или чёрный? Впрочем... не важно. У меня там рублей пять есть. Можешь взять на все.
Вера кивнула и убежала. Вкуснее было бы из белого хлеба. Но она возьмёт чёрный. Тогда больше сухариков получится сделать. А уж они-то долго не испортятся.

Не зная почему, но на следующий день Вера избегала встречи с закадычной подругой. Они специально вышла из дома в самую последнюю минуту и забежала в класс вместе с раздавшимся по всему зданию звонком. Вся запыхавшаяся, шумно брякнулась на своё место, одним натренированным движением руки достала из портфеля всё необходимое и сложила стопкой на парту. Успела она как раз вовремя. Вошедшая Глоба (у них снова первым уроком была ненавистная математика) сердито кивнула классу. Все дружно встали. Учительница махнула рукой, давая понять, что можно садиться и, не отказывая себе в удовольствии унизить в начале урока школьников, повысила голос.
- Снежная! Вера! Что за бардак на столе! Убрать всё!
Вера сразу подняла крышку стола, быстро запихала всё внутрь, кроме учебника и тетради, сложила руки на парте и замерла, стараясь держать осанку прямо. Все обычные придирки ненавистной учительницы она знала и не собиралась давать повода ещё раз повысить на неё голос.
Ну а Глоба тем временем, с чувством исполненного долга, начала урок. Пользуясь тем, что женщина повернулась спиной, Мила пихнула локтём подругу и зашептала еле слышно:
- Ты куда вчера пропала? И сегодня не пришла! Это хорошо, да, вот так вот поступать?!
- Тиииихааа! - раздалась команда Ольги Владимировны, сопровождающая грохотом. Это она со всей силы хлопнула бедным учебником по столу.
Обе девочки замерли. Даже вечно неугомонная Мила до конца урока не осмеливалась поворчать на Веру.
Как только прозвенел звонок, не смотря на окрик Глобы:
- Эттта что такое?! Звонок для учителей!
Мила утащила подругу в коридор.
- Да что с тобой? - удивилась Вера, - подумаешь, захотела одна побыть. Ты что, Ольгу Владимировну не знаешь? Она же нам с тобой всю жизнь испортит!
- Одна она захотела побыть! - зашипела Мила. - Ты все новости проспала. Взрослые, как всегда, думают, что мы глухие и тупые. Как бы не так. Людка говорит, Бадаевские склады подорвали!
Вера обомлела. Сам факт того, что что-то подорвали напугал её, а тут ещё какие-то склады. Оставалось только надеяться, что склады с чем-нибудь ненужным. Например, с гвоздями.
- Какие ещё склады? - озадачилась Вера. - Те, что в промышленной зоне?
- Ты тупая? - Закатила глаза подруга, - Ленинград бомбят! Это значит, немцы совсем-совсем близко. Ну, то есть, бомбили и раньше, но что б склады... Ой, мамочки, а что, если весь город уничтожат? Надо бежать! Сейчас как раз вторая волна эвакуации. Нужно уходить отсюда!
Вера закатила глаза. В такие вот минуты бурных эмоциональных переживаний Мила начинала слышать только себя. Вот и сейчас. Даже не ответила, с чем склады были. И Вера снова спросила об этом подругу.
- Да с едой! С едой они были! - отмахнулась от вопроса Мила. - Ты, чем глупости спрашивать, лучше скажи, что теперь делать.
Вера, побелевшая от этой новости, принялась утешать подругу.
- Да ты больше Людку слушай! - махнула рукой Вера, у которой сердце у самой было не на месте. Она, вроде, утешала подругу, но одновременно и себя тоже. - Чернова неисправимая сплетница. Ещё и не то ляпнет, лишь бы авторитета себе добавить.
- Много ты понимаешь! - сощурилась Мила, которой принципиально важно было отстоять своё мнение. - Костик, когда журнал в учительской забирал, часть разговора подслушал. Там о том же самом рассуждали.
- Да, но..., - неуверенно залепетала Вера, - у нас тут школа, друзья, любимые места в городе...
Настал черёд Милы закатывать глаза. Эту вредную привычку, кстати, она как раз у Веры и переняла. И с тех пор откровенно злоупотребляла ею. Да так, что глаза порой побаливали.
- Да очнись же ты! Если город начали бомбить, значит, нам всем крышка! А после смерти уже плевать будет и на школу, и на места! Я бы сразу побежала к родителям, но хотела тебя, дурёху, дождаться. Айда в Иркутск вместе! У меня там тётка живёт.
- Это что? В Сибири? Там, где Колчак умер?
Мила свою подругу любила и дорожила ею. Но в такие вот минуты, когда та включала режим отличницы, готова была, прямо как когда-то в детстве, когда они ещё не подружились, стукнуть по голове. И чем сильнее, тем лучше.
- Какой ещё Колчак? - удивилась Мила, у которой по истории всегда была тройка, да и то за то, что, как говорил учитель, она на Эсмеральду из романа писателя Гюго похожа. - Да неважно, кто там умер. Главное - мы живы будем. Фрицы до Сибири точно не дойдут!
- Подожди! А как же работа родителей?
- Они там новую найдут! Ну! Согласна? В крайнем случае, сбежим. А они за нами поедут, что бы вернуть. А там уж уговорим. Главное - из города уйти!

Хоть Мила и заговорила о том, чтобы покинуть город, но не сразу они решились хотя бы поговорить с родителями, не говоря уже о том, что бы на самом деле сбежать. Всё переменилось после 30 сентября. Это был действительно жуткий день. Был налёт и крейсер "Аврора", про который постоянно ходили разговоры и в школе, и вне её о том, как он важен, что именно оттуда был сделан выстрел, ознаменовавший взятие Зимнего дворца, этот легендарный крейсер получил пробоину.
Это так поразило девушек, что они более серьёзно задумались о том, что бы покинуть Ленинград.
Разумеется, никуда сбежать подругам не удалось. Родители свято верили - всё обойдётся и боялись потерять рабочее место. А Верин отец и вовсе занимал руководящую позицию на жизненно важном для обороны посту и отказался покидать город ещё и из ответственно-патриотичных побуждений. Вера не захотела бежать в Иркутск. Да и как бы они туда добирались? А Мила всё же не решилась бросить подругу детства, хоть и не раз подумывала над этим.
С описываемых здесь дней прошло всего два месяца. Два месяца, полных надеж, ожиданий и... страха. Наступил октябрь. Именно тогда впервые посетил Верочку сон, который её очень напугал. Вечный скептик, ни во что, кроме своих звёзд не верящая, она увидела нечто совершенно мистическое, хотя даже сны у неё всегда были сугубо материальные, если вообще снились. Не подвержена она была как-то к сновидениям.
И вот что видела она той октябрьской холодной ночью, свернувшись под толстым одеялом в клубочек. Словно она находится в неком светлом-светлом месте. Это очень тёплый, солнечный свет. И до такой степени яркий, что всё вокруг казалось почти белым. Но при этом свет не слепил. Вокруг ходили полупрозрачные тени. Словно ангелы. С крыльями. Ходили как-то странно. Словно против сильного ветра шли. Наклонив корпус вперёд и с трудом волоча ноги. И тишина. Абсолютная. Такая, о какой говорят, что она - оглушительная. И вдруг звук. Резкий, пронзающий, пугающий. Кто-то прокричал: "Беда!".
И вдруг, внезапно, все ангелы рухнули как один на пол и остались лежать, не шевелясь. Весь белый свет осыпался чёрными осколками. Зазвенел, словно разбитое зеркало, пошёл трещинами. И из белого мира Вера очутилась в чёрном. Раздавались уже знакомые звуки по реальной жизни - так свистели снаряды.

И тут девушка очнулась. С побелевшим от страха лицом на ней склонилась мать и судорожно трясла её, словно билась в эпилептическом припадке.
- Что? Что такое? Что случилось? - Едва-едва пролепетала Вера, ещё не проснувшаяся толком и не понимающая, что происходит.
- Беда, дочка! Обстрел. Вставай! Надо прятаться!
Вера прислушалась. И правда, звучала тревога.
Сон как рукой сняло. Она подхватилась и, как была, прямо в белой ночной рубашке до пят, побежала с матерью в бомбоубежище, лишь тулуп успела на плечи накинуть. Уже когда они стали подбегать к цели своего назначения, как Веру осенило.
- А как же папа?!
- Ты забыла. Он остался на заводе на ночное дежурство.
А на улице творилось страшное. Целых двенадцать боевых самолётов летели по небу. Они выли и трещали. Гремели взрывы бомб. Где-то вдалеке виднелось море огня благодаря ночи, которая делает близкими самые дальние огни. По небу гуляли прожекторы.

Утром стало известно, что завод "Красный выборжец" попал под бомбёжку. Его удалось отстоять. Но Никита Сергеевич, отец Верочки, погиб.
Они не могли знать, что в будущем, в 1965 году, будет поставлена памятная стела из гранита с надписью "Участникам героической защиты Родины, Ленинграда, родного завода в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Установлен в день 20-летия Победы над фашистской Германией". Но даже если бы и знали... легче от этого им не стало бы.

---

"Перо". 2 глава.

Глава 2
Восьмое сентября

Когда нянечка уже не роддома, а детского садика позвала всю группу на обычную прогулку, Вера предпочла остаться в комнате. Она взяла в руки свой любимый мяч для игры в волейбол. Он был синий, украшенный жёлтой и красной полосками. Девчушке нравилось проводить пальцем по этим полоскам, представляя, что, на самом деле - млечный путь, а сама она - комета, летящая через него. Для такой малышки это достаточно интеллектуальная фантазия и никто не знал, откуда подобные мысли в такой маленькой голове. Впрочем, родители не особо заморачивались на эту тему. Они просто решили, что их дочь услышала про космос и млечный путь из какой-то книжки, до которых была большой охотницей. Или услышала от кого-то из взрослых.

Но погружение в мысли о путешествии по Вселенной малышку прервал грубейший поступок другой девочки. Это была Мила. Вера считала, что её родители явно ошиблись с именем, ибо можно было придумать какой угодно эпитет к характеру, но только не слово "милая".
Этот маленький метеорит был воистину неугомонен. От неё стонали все нянечки и даже заведующая детским садиком "Медвежонок", дама весьма строгая, которую все побаивалась. Не говоря уже о прочих детях их группы "Гусята".
Кто-то пытался набиться к ней в друзья. Ибо все знали - хочешь жить без забот, надо льстить Миле. Другие просто старались держаться подальше. К числу вторых и принадлежала Вера. И Мила ненавидела её вдвойне. Какая-то странная девочка, пресная и неинтересная, словно манная каша, которой их постоянно пичкали в детском садике. Вечно витает в облаках и словно демонстрирует, что все вокруг ей неинтересны. И сама она - Мила, тоже. Даже внешность этой дурацкой Веры была, словно мерзкая каша - бледная кожа, отвратительные жёлтые волосы, тусклые и вечно свисающие вялыми, редкими прядями. Сама Мила обладала внешностью полностью противоположной. Она была брюнеткой со смуглой кожей, из-за чего за глаза другие дети называли её цыганкой. И глаза были соответствующие - чёрные. А у этой, у вялой, водянисто голубые. Манная каша и есть.

Недолго думая, Мила подскочила к бедняжке, вырвала из её рук мячик, стукнула им ей по голове и с возгласом:

- Такие игрушки для нормальных, а не таких чокнутых, как ты! - громко и мерзко хохоча, выскочила на улицу кидаться мячом в других детей, что входило в число любимых забав.

А Вера... Вере оставалось только вздохнуть и фантазировать дальше без мяча. То, что у неё постоянно отбирают игрушки - было вполне обычным явлением. Сначала девчушка расстраивалась, но потом подумала, что раз с этим ничего не поделать, то остаётся только смириться. Но прошло около 10 минут и гроза всего детского садика вернулась. Её гневу не было предела.

- И что? Что ты сидишь тут?!
Вера подняла свои глаза на вражину.
- А что же мне делать? - спросила она таким спокойным голосом, что лишь вызвала новую волну гнева.

Девочку аж всю затрясло. Она покраснела и сжала кулачки так крепко, что те задрожали.

- Как это что?! - вскричала Мила. - Кричать, сопротивляться, попытаться отобрать мяч или подраться со мной!
- Зачем? - спросила Вера ещё более спокойным тоном.
Мила аж задохнулась.
- А вот... а вот... а вот как врежу тебе!
- Ладно.

Нападавшая так удивилась, что даже расслабила руки, готовые в любую секунду обрушиться на голову этой невнятной мямли.

- В смысле, ладно? - растерялась бунтарка.

Её жертва пожала плечами. Глаза её не выражали ничего, кроме примирения с судьбой. По ней было видно, что она хотела лишь скорее пережить эти неприятные минуты, а затем заняться дальше своими делами, от которых её так немилосердно отвлекли.

- Ладно. Стукай. А потом ты меня оставишь в покое? Знаешь, - задумчиво продолжала говорить Вера, - это мне напомнило одну сказку о девочке, которая постоянно терпела издевательства своих сестёр, а потом раз и вышла замуж за принца.
- Какого ещё принца? - озадачилась Мила.
- Как?! Ты не знаешь?
Вера от удивления даже перестала летать в своих каких-то никому не заметных сферах и уставилась на недруга водянистыми голубоватыми глазами.
- Неа.
- Ну так садись и слушай. Я расскажу. - Девочка, подражая отцу, поднесла кулак ко рту и прокашлялась, прочищая горло и готовясь говорить дольше, чем обычно. - Однажды, давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве, жила была девочка без мамы и был у неё отец. Однажды он женился на даме с двумя дочками. Вскоре отец умер, а мачеха с дочерями стали издеваться над сироткой. Даже прозвище ей дали. Золушка. Это значит "пепел", "зола". Её так назвали, так как Золушка, убираясь целый день по дому, настолько уставала, что засыпала рядом с камином, не успев добраться до матраса, на котором спала и из-за этого была вечно перепачкана золой.
- А разве по утрам она не мылась?
Рассказчица выпала из ритма своего повествования и замолчала на некоторое время.
- Хм..., - озадачилась Вера, никогда над этим не размышлявшая, но быстро нашлась, - её так заездили с домашней работой, что и помыться-то было некогда.
- Вот какашки! - возмутилась Мила. - Давай, рассказывай скорее, как Золушка от них вырвалась!

Так и начала создаваться и развиваться дружба этих двух таких разных девочек. Сначала это была просто договорённость - Вера рассказывала интересные истории, а Мила защищала её от других детей. Но потом эта договорённость развилась до настоящей дружбы и девочки стали воистину неразлучны. Окружающим оставалось только удивляться и в недоумении разводить руками. Такие две противоположные девочки не только крепко накрепко сдружились, но даже никогда и не ссорились. Взрослые просто не понимали их логики - именно в различии и содержится причина вечного мира. Ведь когда нет ничего общего, то и делить-то нечего. А если нечего делить, то из-за чего может случиться конфликт?
Впрочем, однажды ссора всё же случилась. Подруги учились в одном классе в школе г. Ленинград №36. Им было по 14 лет и вместе с ними учился совершенно очаровательный мальчик по имени Слава. С лёгкой руки Веры его называли "Истый славянин". Мальчик был загляденье. Высокий, со светлой кожей, голубыми глазами и белокурыми, чуть вьющимися волосами. Не в пример паклям Веры, как порой беспощадно выражалась Мила. Конечно, подруги в него тут же влюбились и чуть было не подрались между собой. Выручил их сам Слава. Он просто начал встречаться с другой девушкой из параллельного класса. Она была неплохим человеком, симпатичной, но на два года старше и поэтому, увидев их, шедших держащихся за руки по улице, Вера хмыкнула сердито:
- Дылда!
В общем, подруги разумно решили, что ссориться из-за парня, который не предпочёл ни одну из них - это вверх бреда.

В остальном девочки жили вполне себе обыденной жизнью. Наверное, это и есть счастье, когда живёшь тихо и мирно. Лишь изредка эта жизнь нарушается мелкими неприятностями. Родительской отповедью, двойкой в дневнике или нечаянно ушибленным локтем. А затем всё снова становилось, как прежде. Так и жили подруги, как говорится в сказках, не тужили и не подозревали, какие счастливые это были дни.
Всё началось осенью, хотя ещё летом начали происходить некоторые вещи, но подруги, в силу своего возраста, особо серьёзно их не восприняли. А вот осенью...
Стоял лютый холод. Градусник показывал -18 градусов. Но Вера, глядевшая в окно утром, радовалась. Ей нравились холода. Относилась к ним, как к чему-то необыкновенному. Замёрзнуть она не боялась. Знала секрет - надо умыться холодной водой. Налюбовавшись вволю на открывающийся вид из окна, пошла есть. На завтрак были манная каша, бутерброд с маслом и чай с сахаром. Всегда очень аккуратная, в этот раз всё проносила отчего-то мимо рта. Каша с ложки шлёпнулась на пол, бутерброд упал на коленки маслом вниз (тут Вера порадовалась, что ещё не надела школьную форму), а чай умудрился пролиться при попытке его выпить.

Как и всегда, с Милой девочка встретилась по дороге в школу. Они жили недалеко друг от друга, так что встречались где-то на середине пути. Не сговариваясь. Хихикая, что бы скрыть своё смущение, Вера поведала о том, какой неуклюжей внезапно стала.
- А ты зря смеёшься. - Не стала поддерживать шутливый тон Мила.
- Почему? - удивилась подруга.
Мила пожала плечами, тем самым давая понять, что не особо в это верит, но и обозначая тот момент, что сказанное ею далее не стоит вовсе игнорировать.
- Мама говорит, что когда еда падает, значит, мёртвые есть хотят.
- Аааа, ты про это! - Рассмеялась Вера. - Так ведь это только про могилки. Если пролила - усопший пить хочет. Уронила еду - есть. Надо скорее ему налить в специальный стаканчик и на тарелочку еды положить. Желательно ту, которую при жизни любил.
Мила, как всегда, когда ей возражали, начала выходить из себя. Её яркие чёрные глаза, являющиеся предметом зависти многих одноклассниц, ещё больше потемнели от намечающегося гнева.
- Но это правда! - Возразила Мила, видя, что подруга явно несерьёзно относится к примете. - У меня дедушка очень любил печенье при жизни. И каждый раз, когда мы приходим и только готовимся его положить, оно падает. Не терпится скорее отведать. А однажды пришли на сдвоенную могилу, где лежали бабушка и её лучшая подруга. Мы забыли про подругу и налили только в один стакан воды. Так у нас бутылка с ней упала, разбилась и пролилась. Хорошо, с собой ещё одна была, мы сразу налили и всё перестало падать.
- Но я-то дома ела, - продолжала улыбаться Вера.
- Всё-равно не к добру, - нахмурилась спутница, - кто-то мёртвый придёт.
Вера совсем развеселилась. Она вообще была скептиком. Думала, раз собирается стать учёной (она мечтала стать астрофизиком), значит, не должна верить во что-то подобное.
- Ты снова путаешь. Считается, что прилетела чья-то душа, когда птичка стучится в окно. И потом, это всё пережитки прошлого. На самом деле мы можем ронять еду неосознанно, помня, что любили наши близкие при жизни, а птички стучатся, потому что снаружи холодно, а в домах тепло. Хотят есть и согреться, вот и стучат.
Внезапно разговор прервался. Девочки пришли в школу. Завертелась учебная жизнь. Надо было пробиться через толпу учеников и сдать верхнюю одежду в раздевалку, поздороваться с друзьями, занять место за партой, приготовиться к уроку. Всё это делалось через улыбки, со смешками и шутками.
Когда, наконец, все угомонились, Вера повернулась к Миле, с которой они сидели за одной партой.
- Послушай, - зашептала она, - с учебного года ни разу не видела Славку.
- Ты что, ещё о нём мечтаешь? - удивлённо вскинула брови подруга.
Позади них внезапно раздался смешок. Девочки синхронно, словно репетировали, развернулись. Позади них обычно сидела Людка Чернова. Ужасная сплетница, надоеда и учительская подлиза.
- Вы что, не знаете?
Подруги переглянулись.
- Нет, а что?
- Его семью эвакуировали ещё в июне. Помните? Тогда тех, кому ещё нет 14, увезли. Вот и он уехал. С родителями.
Подруги переглянулись между собой и снова одновременно, как это бывает у лучших друзей, в один голос спросили:
- И куда же они уехали?
- Да кто их знает, - пожала плечами Людка. - Взяли минимум вещей, сели на поезд и адью.
Мила с Верой озадачились. Они, как и всякие девочки в их четырнадцатилетнем возрасте, были натуры очень романтичными и считали, что все парочки в этом мире должны быть на манер Ромео и Джульетты - жертвовать всем, лишь бы быть вместе. Если нужно, и умереть даже вместе.
- А как же дылда? - растерянно спросила Мила.
- Дылда? - Сначала не поняла сплетница, но потом быстро догадалась. - Ты о Светке? Уехала месяцем позже. - Она как-то высокомерно хихикнула при этом. Людка вообще хихикала по поводу и без, производя впечатление глуповатой особы. И это впечатление совсем не было ошибочным. - Скажите же, дураки, да? Немцы ни в жизнь Ленинград не захватят. Враки это всё. Страшилки взрослых. Когда дурацкий Гитлер на нас напал в июне, пацаны со двора сразу сказали - дольше полугода эта ерунда не продлится. А полгода в декабре - январе будет. Так что к январю 1942 года фашисты как миленькие к себе обратно уберутся, да ещё и скулить будут при этом. Чуть-чуть осталось.
- Ну не знаааю..., - протянула Вера, - папа сказал...

Но что сказал Верин папа, служивший инженером на заводе, ни Люда, ни Мила услышать не успели. В класс вошла учительница и, громко постучав журналом по столу, привычно таким образом призывая к тишине, начала перекличку.
Урок проходил тихо. Ольга Владимировна Глоба была невероятно грозной женщиной, в присутствии которой не смел заговорить даже самый отъявленный хулиган. По этой причине по её предмету - математике, было так мало отличников. Она так грозно орала, что не то, что формулы, собственное имя забывалось. Поэтому все были только рады, когда посередине урока в кабинет зашла завуч и, даже не посадив детей после того, как они встали поприветствовать её, коротко сообщила:
- Через 10 минут срочное собрание в актовом зале. Всем быть в обязательном порядке.
Она вышла, не закрыв даже за собой дверь и было слышно, как открывает дверь в следующий кабинет и сообщает то же самое.
В классе тут же поднялся гам. Все забыли даже про грозную Глобу. Уж очень необычно всё это было. Принялись обсуждать, в честь чего такое срочное собрание, что даже уроки прерывают. Но Ольга Владимировна, привыкшая тотально контролировать учеников, не дала им распустится.
- Тихо! - грозно крикнула она. - Берите портфели на всякий случай и выстраивайтесь в ряд. Идём в актовый зал дружно, стройным порядком, змейкой по два человека в ряду и без гвалта!
- Как первоклашки! - осмелился кто-то недовольно шепнуть.
Но учительница, которая всегда была на чеку, услышала шёпот.
- Я сказала тихо! - рявкнула Ольга Владимировна и встала в дверях, что бы проконтролировать своих подопечных.
Мила, которая вовремя скоординировалась и встала рядом с Верой, шепнула ей тихонько:
- Я же говорила - твоя еда падала к несчастью! Вот увидишь - нам скажут что-то плохое!
Та лишь промолчала. Если Глоба увидит, как они переговариваются, мало не покажется.
Когда класс дошёл до актового зала и расселся, то увидели, что собралась фактически вся школа. Те, кто ещё не успел подойти, были на подходе и дверь то и дело открывалась, впуская очередных учеников и сопровождающего их учителя. Вокруг был слышан невероятный гул. Все переговаривались друг с другом, обсуждая, что такого могло случиться, что собрали аж всю школу. Дети то и дело бросали взгляд на угол рядом со сценой, в котором стояла директор Екатерина Анатольевна Смирнова вместе с медицинской сестрой. Лица их были серьёзны. Бывало, кое-кто из самых отважных и нетерпеливых учеников подбегали к директору с вопросом о цели собрания, но та качала головой, видимо, отказываясь раньше времени сообщать об этом. Наконец, все были в сборе и директор поднялась на сцену. Откашлявшись, прочищая горло, она не стала тянуть кота за хвост и сразу перешла к сути.
- Произошло невероятное. Умоляю вас выслушать меня спокойно и с мужеством отнестись к моим словам.
Директор вздохнула, подсознательно набирая в грудь воздуха, что бы долго говорить.
- Наш чудесный, прекрасный, невероятный город. Город, носящий имя Ленина...
- Снова пропаганда, - с тоской прошептала Мила на ухо подруге.
Но та, как всякая другая отличница, была не расположена шутить в то время, когда держит речь директор.
- Тсс, - шикнула Вера, - тихо, а то заметит и выговор сделает.
А директор тем временем продолжала.
- ... символ социализма, вот почему гитлеровцы мешают не только победить в войне, которую, не смотря на договор, так подло начали без объявления войны, но и стереть с лица земли наш общий обожаемый город. Тем более, что он является прямым путём к Северу. Именно отсюда ведут дороги к Белому морю и Ледовитому океану, в Арктику. Если у них всё получится, что, конечно же, невозможно себе представить, Балтийское море станет их морем и наш замечательный Балтийский флот исчезнет, и тогда смогут они наступать на Москву, на нашу дорогую столицу! Но мы этого не допустим! Вся страна, от мала до велика поднялась, что бы защитить нашу славную Родину. И, видя эту всеобщую храбрость, эту силу, фашисты пошли на ещё более ужасное преступление - они хотят уничтожить город Ленина. Наш с вами город! Город, ставший колыбелью Октябрьской революции!

Подождав, пока стихнет шум, возникший после этих слов, директор продолжила речь, наконец, переходя к самой сути сообщения.

- Стало известно, что с сегодняшнего дня наш славный город Ленинград изолирован. - Она внимательным взором окинула собравшихся. Все потрясённо молчали, не зная, как отнестись к её словам и Екатерина Анатольевна продолжила. - Сегодня, 8 сентября, Гитлеровские войска захватили Шлиссельбург, перерезав последнее сухопутное сообщение Ленинграда с остальной страной. Это значит, что никто не может уехать из города и никто не может войти в него. Идут яростные бои за то, что бы не пропустить сюда немцев.
Кто-то при этом известии, не понимая, что здесь такого, оставался спокойным; кто-то упал в обморок; кто-то вскрикнул... Все реагировали по разному. Директор подождала немного, что бы волнения улеглись и спросила:
- Есть вопросы?
Кто-то поднялся и спросил:
- А почему тут нет младших классов?
Директор устало потёрла виски пальцами и ответила, хмуро жмурясь, пытаясь разглядеть в толпе ученика, задавшего вопрос.
- Они слишком маленькие. Им объяснит всё их учительница в классе.
Поднялась Людка.
- А нас отпустят с уроков?
- В другой раз, Чернова, я бы снова вызвала вас на очередную личную беседу в моём кабинете. Но сегодня отдельный случай. Да, вы можете идти домой, чтобы обсудить с родными ситуацию и прийти в себя, но завтра мы с коллегами ждём вас на занятиях.
Люда, довольная, села и на этот раз поднялась с вопросом Мила.
- Значит ли это, что еду тоже привозить не смогут?
Смирнова, довольная, что хоть кто-то задал дельный вопрос, кивнула и ответила:
- К сожалению, вы правы. Единственный путь для пищи - по воздуху, но вы уже сами пережили несколько бомбёжек и должны понимать, как это опасно.
Тут же с мест начали подскакивать и другие дети. И вопросы посыпались один за другим. С огромным трудом через весь этот шум Мила почти прокричала на ухо своей подруге:
- Говорила же! Твоя падающая еда - плохая примета!

@темы: Мои творения

---

Из личного дневника

Когда-то в домах гейш время, которое посетитель мог провести у прекрасной дамы, измерялось аромопалочкой, которая зажигалась сразу, как посетитель приходил. Горела она 39 и ещё 1 минуту.
Я обожаю жечь аромапалочки. Делаю это каждый день. А ещё каждый день пишу книгу. И я подумала - почему бы не объединить эти 2 свои симпатии? Ведь я измеряю, когда надо переставать писать, что б оставалось лёгкое чувство писательского голода. В начале процесса смотрю на часы и прикидываю, сколько на них будет, когда надо будет остановиться.
Так почему бы не измерять время, как гейши в Японии? Это хорошо и для обоняния, и для души, и для дела.

---

Разгневанный гиппопотам

Летаю на метле. Дико зла.
Вы видели сериал "Друзья"? Помните, как трепетно Джо относится к еде? Вот я такая же. Становлюсь опасной, как разгневанный гиппопотам, если меня отвлечь. Но, тем не менее, мама абсолютно каждый раз, когда сажусь есть, подходит ко мне с каким либо вопросом. Просьбой оплатить счета, помочь разобраться с телефоном, узнать, какой сегодня церковный праздник или банально вкусно ли мне. Даже если готовила я.
И вот сегодня, в священный день, когда мне можно макароны (из твёрдых сортов пшеницы) и с наслаждением только-только села за тарелочку дымящихся макарошек, роняя слюни, занесла вилку и... Угадайте! Правильно! Мама! И знаете с чем подошла?
- Пойду тоже поем. А то с 12 часов не жравмши. Надо и мне.
Господи! Да я что?! Запрещаю?!?!?!!!!!!!!
Да в жизни раньше такого не было, что бы подошла отчитаться, что есть пошла. Приятно аппетита, блин!!!
Ну хотела же я дверь в комнату закрыть (ела не на кухне)! Ну почему же я не закрыла?!

@темы: Навеяло

---

"Перо" Лопатина Д.А.

Помните я всё время рассказывала, что пишу книгу "Перо"? Буду тут публиковать постепенно. Глава за главой. Начинаю.

Посвящается моей бабушке, Поляковой Вере Игнатьевне,
которая никогда не жила в Блокадном Ленинграде,
но страдала не меньше, чем жители этого города.

Глава 1
Молчание

Арариэль лежала на облаке и глядела вниз, словно завороженная, когда к ней подлетел Адимус.
Внезапно услышав его голос, девушка вздрогнула от неожиданности.
- А ты знаешь, что люди, которых ты так любишь, думают, что летать на облаках - пошлость, придуманная излишне мечтательными романтиками? - спросил язвительно тот.
Арариэль подняла на него взгляд и молвила своим мелодичным голосом:
- Какая разница, что они думают? Кому-то ведома истинна, кому-то нет. И покуда будет существовать свет, между этими двумя вечно будут споры.
Людин, услышав эти мудрёные речи, удивлённо посмотрел на собеседницу, чуть заметно шевельнув крыльями.
- Ну не скажи, - протянул он, - ведь дознались, что Адам с Евой были изгнаны из рая не из-за яблока, а из-за персика.
На этот раз удивление высказала Арариэль. Подобные темы были не для обсуждения.
- Шшшш, - зашипела она на друга, Бог услышит!
Действительно, в Раю, где находились наши герои, имена Адама и Евы были до сих пор под запретом. Не то, что бы Бог на них сердился. Нет. Он любил всех. Быть может, даже слишком. Но слыша о своих первых детях, невероятно огорчался. Печалить такого любящего Отца Сущего не хотелось никому.
- Да ладно тебе, - махнул правым крылом Адимус, который и сам уже понял, что зря ляпнул про первых влюблённых, - куда смотришь? Снова на детей?
И он тоже устремил свой внимательный взор вниз, вглядываясь в происходящее в нижнем мире.
- Ага. Сегодня очень много рожают.
Адимус поджал губы и сдул волосок Арариэль, который упал на щёку. Она всё отмахивалась от него, но он предательски возвращался на место.
- И хочется тебе наблюдать за ними... Лежат в непонятных позах женщины, орут, куча крови и вот так часами, а то и сутками страдают. То, что из них выходит, тоже не похоже на ангелочков.
Арариэль хихикнула.
- То есть, на нас с тобой? На огромных тётеньку и дяденькой с отростками за спиной?
Адимус обиженно взмахнул обоими крылами.
- Не знаю, что это у тебя, а у меня крылья, а не отростки!
И правда. Они оба были людинами, обитающими в раю, в месте для добрых людей вне зависимости от религии. Людины совершенно особенные. Такие были когда-то обычными жителями планеты Земля, живущими правильной жизнью. Помогающими всем вокруг, не поддающиеся злу и пагубным искушениям. Чем большему количеству людей помогали, и не только людям, но и зверям, и даже вещам (у них ведь тоже есть душа и позволить сжечь старый стол, к примеру, это всё-равно, что позволить сжечь старого человека), тем дольше позволялось жить в качестве людина в раю, и тем больше перьев было в крыльях. А, чем пушистее перья, тем больше дозволялось их обладателю. Ведь в каждом пере скрыта магия. Соответственно, чем больше перьев, тем больше и магии. Некоторым даже разрешалось пользоваться крыльями по прямому назначению и спускаться на землю, что бы проведать людей, послать им весточку.

Арариэль при жизни жила у океана в XVIII веке где-то на Западе и была женой рыбака. В голод отдавала то немногое, что удавалось поймать, другим, за что не раз была бита мужем. Зато после смерти, наступившей от голода, ей было восполнено сторицей. Она была бы была прекрасна до боли и при жизни - голубые глаза, белая кожа, золотистые волосы, стройная фигура. Но общее впечатление портили совершенно неправильные черты лица. Длинный нос с горбинкой, слишком пухлые щёки, а прекрасные своей голубизной глаза немного косили. Теперь, когда она стала ангелом, все черты выпрямились, приобрели идеальный и гармоничный вид. Кроме того, от людины исходили волны энергии и сама она словно светилась. Ей позволено было наслаждаться райскими благами 300 лет. 200 уже минуло. Осталось всего 100 и она с тоской думала, что скоро снова придётся вернуться на землю. И пусть знала, что в награду за доброту жизнь будет сытой и приятной, с Раем расставаться совсем не хотелось.
Адимус представлял собой противоположное зрелище. Это был коренастый мужчина с чёрными волосами и такими же чёрными глазами. Кожа его была загорелой, смуглой. Когда-то жил в Древней Греции. Спасал не только жизни, укрывая гонимых и невинных людей, но ещё и души, проповедуя жить по законам совести и осуждая смертные казни. За что и сам был казнён через принятие яда. За это ему было разрешено прожить в Раю тысячелетие.

Имена у них были не такие, как при жизни. Людин нарекали в честь ангелов. Арариэль назвали по имени ангела океана, покровительствующих рыбакам, из-за её прошлой жизни. А Адимуса в честь ангела, считающегося произошедшим от самого первого человека, т.к. при жизни любил рассуждать об Адаме и Еве.

Обычно людины не особо часто между собой пересекались. На то это был и Рай. Там каждому воздавалось то, чего он желал более всего. Арариэль, например, которая много голодала при жизни, теперь могла есть вдоволь. Всё, что душе (и желудку) угодно, было в её распоряжении. Стоило только подумать о той или иной еде и она тут же возникала. Как правило, людины были вполне довольны, чтобы желать с кем-то общения, но порой возникало и такое желание. И тогда появлялась возможность увидеться с кем-то ещё, что бы развеять ощущение одиночества.

- Да ладно тебе, не обижайся, - мелодично захихикала Арариэль, - ты же знаешь - я шучу.
Но Адимус предпочитал продолжать играть в свою игру.
- А я нет, - надулся пуще прежнего он, - ну что ты в этих детях находишь?! Некрасивые, красные, сморщенные. Вопят круглыми сутками, а уж сколько раз в день в туалет ходят, не сосчитать. Бедные родители и как только успевают пелёнки грязные...
Но договорить он не успел. Подруга тяжко вздохнула:
- Ах, Ади, тебе не понять. Ты - мужчина. А вот я могу смотреть на них целую вечность. Они так прекрасны! У них вся жизнь впереди. Полная событий и эмоций. Это же чудо Господне!
Её собеседник пожал плечами, не желая вступать в полемику.
- Да, мир его на чудеса богат, тем и волшебен, - согласно кивнул Ади. - Ты лучше скажи, почему на облаке лежишь. Это так... по человечески.
Людина улыбнулась этой мысли.
- Тут удобно! Оно пушистое и приятно пахнет карамельной ватой! У человечества не такие уж и плохие мечты.
Философ пробормотал что-то под нос про странную современную еду, про чудные женские замашки, которые даже в раю не оставляют их и удалился. Но Арариэль даже не заметила его ухода. Уж очень влекли её загадки рождения. Вот как так? Несколько месяцев внутри женского тела развивался плод, потом принимал вид совсем маленького человечка, а затем, здорово помучив мать, выбирался наружу. Когда в него вселяется душа? Когда он перестаёт быть лишь физической копией взрослого и обретает частичку Бога в себе, которая будет вести его всю жизнь? В момент зачатия? Или, быть может, тогда, когда тельце изменяется до человекоподобного? Или в момент рождения?
Задумавшись, ангелица и не заметила, как кто-то подкрался сзади к ней и громко сказал:
- Бу!
Этот кто-то явно хотел лишь пошутить, но того, что произошло дальше, предвидеть просто не мог. Арариэль от испуга потеряла контроль над облаком, оно растворилось, а сама ангелица вмиг полетела вниз. Хоть и творила при жизни добро она, но перьев в крыльях было недостаточно, чтобы взлететь и падение продолжалось. Прежде, чем очнуться после этого прискорбного события, она запомнила лишь полный отчаяния вопль:
- Аааараааарииииээээль!

Когда ангелица очнулась, было непонятно, что происходит. Обычно её Рай был малонаселённым. Там вокруг всё было белое, словно окутанное в бесконечный, бескрайний туман. Порой то тут, то там, прямо в воздухе возникали самые разные яства. Здесь же вокруг стояло множество прозрачных сосудов прямоугольной формы, в которых лежали младенцы.
Сначала Арариэль подумала, что над ней так подшутил Ади. Он умел создавать иллюзии. Но эта была уж слишком реальной. Внезапно девушка испытала острое чувство голода. Ощущение, которое не испытывала со дня смерти, вот уже 200 лет и по которому совсем-совсем не скучала. Вокруг пахло смесью пудры, каких-то мазей и, почему-то, кала. Внезапно Арариэль захотела плакать. Ещё одно чувство, которое она не испытывала уже несколько столетий. Не способная противиться этому неприятному желанию, она набрала в лёгкие воздух и изо всех сил, навзрыд, зарыдала. Мгновенно от этого истошного звука заболела голова.
Тут же явилась дама невысокого роста, круглой формы и с каким-то помятым лицом. Крыльев за спиной её не было видно.
- А кто тут плачет? - засюсюкала она, - наша Верочка тут плачет! Она хочет ам-ам. Нянечка отнесёт Верочку к мааамооочке, - закончила предложение она уже нараспев.
Арариэль даже как-то обиделась. Почему с ней разговаривают, как с умственно отсталой? Зачем её куда-то относить есть и почему в воздухе не появляется пища?
А тем временем эта женщина принесла её к другой. Она не была похожа на ту, что назвала себя нянечкой. Хоть лицо её и было осунувшимся, заплаканным и очень усталым, но видно было, что когда она выспавшаяся и весёлая, то если не королева красоты, то весьма недурна собой.
А пока Арариэль размышляла, нянечка передала её этой женщине. Та осторожно взяла в руки, распахнула халатик и тыкнула прямо в нос грудью. И тут людина поняла - упав с небес, она угодила аккурат в тельце новорожденной, в которой, видимо, ещё не было души. Учитывая, как часто она наблюдала за появлением детей на земле, весьма нелепо, что ей понадобилось столь много времени, что бы догадаться, что именно произошло. От обиды она заревела пуще прежнего, а усталая женщина, видимо, мать младенца, продолжала тыкать грудью ей в лицо.
- Не получается, - с отчаянием в голосе обратилась та к нянечке.
Пышная обладательница помятого лица вздохнула. Она давно уже смирилась с полным незнанием молодых мамочек о том, как ведут себя дети.
- Конечно! Вы же её так задушите!
При этих словах женщина испуганно тут же отодвинула от себя дочь. А нянечка добавила:
- Просто держите её возле груди и она сама за неё схватиться.
Арариэль, поняв, что так просто от неё не отстанут, взяла себя в руки, перестала плакать, вздохнула и начала сосать грудь. Молоко на вкус оказалось горько-сладким, но вкусным. Ничего. Пить можно. А нянечка заметила:
- Вот видите, как славно! Как ощущения?
Нянечка, конечно, с её-то огромным опытом совершенно точно знала, какими бывают ощущения во время первой кормёжки грудью, но задавать такие вопросы были частью её работы. Ведь общение с пациенткой - неотъемлемая часть профессии. Так как, когда пациент доверяет медицинскому персоналу, то и на поправку идёт быстрее.
- Больно! - поморщилась женщина.
Верно. Всё так и должно было быть. Молочные железы после беременности итак отличаются чувствительностью, а тут ещё за самое уязвимое место беспардонно хватается маленький ребёнок и начинает с остервенением сосать. К такому надо ещё адаптироваться.
- Ничего, Елена Константиновна, - довольно кивнула нянечка, - так часто сначала бывает. Вы очень быстро привыкните.
Вскоре Арариэль унесли от матери, поменяли пелёнки и оставили в покое.
- Так, главное - спокойствие! - размышляла та тем временем. - Меня скоро хватятся и начнут искать. Всё исправят. Будет всё, как раньше. Ту душу, что должна была поселиться в этом теле, направят сюда, а я вернусь в Рай. Да. Так и будет.
Размышляя в подобном положительном ключе, ангелица сама не заметила, как уснула. Всё-таки это было маленькое тельце недавно родившегося малыша и неудивительно, что она так быстро устала.
Когда сон прервался, первое, что заметила Арариэль, это темноту вокруг. Видимо, наступила ночь. Лишь потом услышала чей-то голос, который тихо звал её:
- Ара... Ара... Ара, просыпайся.
- Ади? - сонно прошептала её душа. Именно душа. Тельце младенца ещё не могло говорить.
Вполне разумно, что людина подумала - к ней пришёл Адимус. Ведь они много общались в Раю.
- Нет, это я - твоя покровительница, Арариэль.
В Раю и правда о своих подопечных заботились те ангелы, именем которым нарекались души. И обычно они особо не появлялись на глаза. Только перед тем, как временным жителям Небес пора было снова вернуться на землю. Тогда ангел-покровитель приходил, прижимал палец к губам, что бы память о прошлых жизнях и Рае стёрлась, после чего направлял в то тело, которое выбирала себе душа. Но тут случай и правда был экстренный.
- О! Госпожа Арариэль! - встрепенулась душа. - Вы заберёте меня обратно наверх? Слава богу, а то я, кажется, снова мокрая. Не самое приятное ощущение.
Ангел печально покачала головой.
- Нет, дорогая моя. Ты остаёшься здесь.
Сердечко маленького ребёнка ёкнуло при этих словах. Она зажмурилась и приготовилась зареветь. Но быстро напомнила себе, кто она на самом деле такая и ей удалось утихомирить физическое тело, невольной обитательницей которой стала.
- О, нет! Только не это! Я не готова! И почему? Разве нельзя вынуть мою душу и поселить ту, что должна была жить в этом теле?
Ангел сделала смиряющий жест, призывая хранить спокойствие и смирение.
- Тогда дитя умрёт. Мы не можем этого позволить. Нельзя, чтобы невинные страдали.
Но, чем дольше Арариэль находилась в физической оболочке, тем больше тело, подчиняясь своим законам, заложенным Богом когда-то и называемой людьми Природой, брала своё и тем меньше людинская натура проявляла должное ей. И душа взорвалась эмоциями.
- Но я тоже невинная! Я погибла мученической смертью! Должна была ещё 100 лет отдыхать. Пусть тело умирает. Ведь душа не пострадает.
Арариэль понимала, что происходит с её подопечной на физическом уровне, поэтому не стала снова повторять смиряющий жест. Осознавала - душа теперь больше человек, чем людина и ведёт себя соответствующе.
- Пострадает. И очень сильно.
- Да почему?! Та, что должна была вселиться в тельце маленькой Веры в Раю, а там чудесно. Разве нет?
Ангел покачала головой. Она ещё надеялась образумить свою подопечную.
- А ты подумала о родителях этого дитя? О её будущем муже? О людях, которых должна спасти, когда вырастет? На которых повлияет? О будущих детях, внуках, правнуках? Не появится на свет целая ветвь родовы. Завершится род. У Елены Константиновны больше не будет детей. Она и тебя зачала с огромным трудом. Много молилась, ездила по святым местам. Ей было послано чудо и ты просишь это чудо у неё отнять?
Людина-Вера замолчала. Она понимала, что покровительница говорит ей правду. Что если её вернут на небеса, это будет сильным злом. А добро не может творить зло, иначе настанет разруха и Армагеддон приблизится.
- Но... это навсегда? Мне никак уже не вернуться?
Ангел Арариэль промолчала, но её лицо было выразительнее слов.
- А... память? - задала ещё один вопрос Вера.
- Она сотрётся. Таков закон.
Подопечная чуть было не выдала фразу, что это совершенно дурацкий закон. Но, несмотря на то, что физическое теперь преобладало в ней больше, кое-что от людины в ней ещё оставалось и Ара сдержала этот порыв. Лишь спросила:
- А та... что должна была вселиться в тело?
- Она будет твоей подругой. Сейчас у одной женщины начались роды.
Вере было всё-равно, собственно, будут ли они общаться вообще, не говоря уже о дружеских отношениях. Она чувствовала лишь две вещи - острую, как ей казалось, несправедливость и некое раздражение по отношению к той, что должна была родиться в этом теле. Но вновь умудрилась не дать выплеснуться этим неблагородным и неблагодарным чувствам.
- Я смогу её узнать, несмотря на утрату памяти? Как имя её души?
- Это зависит лишь от тебя, дитя моё. Онафиэль её имя. В честь ангела луны.
Произнеся эти слова, ангел Арариэль сделала шаг в сторону своей подопечной и Вера поняла, что сейчас свершится акт запечатывания уст, который не только лишит её памяти об истинном "я", но и не даст возможности, даже если вспомнит о прошлом, рассказать кому-то об этом.
- Постой! - крикнула её душа, - А что же будет после смерти? Я вернусь? И кто виновен в моём перерождении?
- Тебе рано это знать, дитя моё, - раздался ответ.
Вера невероятно огорчилась. Она понимала - то, что ей сказали - справедливо. Но всё же было обидно. Обидно, мокро, и голодно. Она недостаточно наслаждалась благами Рая и теперь, видимо, чувство голода будет преследовать её постоянно. Как и чувство подозрительности. Кто же напугал её так, что она свалилась на землю? Адимус или другие обитателя Небес, с которыми порой общалась? Но додумать мысли Вера не успела, так как ангел быстро подошла, прижала палец к губам младенца так, словно говорила: "Тсс" и исчезла.

Когда бывшая людина проснулась, она уже ничего не помнила. Росла, развивалась, жила самой обычной жизнью ребёнка и не отличалась ничем особенным. Впервые поползла тогда же, как и все дети; впервые пошла, как все и впервые заговорила тоже, как все. И единственное, что отличало её от прочих, это то, что первым словом, которое она сказала, было не "мама", а "есть!".

@темы: Мои творения

---

Эксперемент удался

Готовила я тут овощи в масле (ухожу, кстати, от подсолнечного, он у меня идёт только коврик для выпечки смазывать, а так использую горчичное и кокосовое) и мелькнула у меня мысль. А что, если точно так же приготовить и грибы? А то вечно голову ломаю, что с ними делать. Как раз у меня в морозилке пакет замороженных шампиньонов нарезанных валялся. И вы знаете... вкусно!!! Вот рецепт.

Шампиньоны ок. 400 гр.
2 ст.л. масла (можно и сливочное)
перец
0,5 ч.л. соли
1 ст.л. сахара
1 ст. воды

Готовим.
1. Берём сотейник. Вываливаем грибы. Заливаем водой. Накрываем крышкой и ждём на среднем огне, пока закипит.
2. Уменьшаем огонь. Сливаем воду. Добавляем масло, соль, перец, сахар (не удивляйтесь). Постоянно помешивая, готовить ещё 5-10 минут. Я готовлю 10.

Это невероятно быстро, просто и действительно-действительно вкусно.

@темы: Мои творения

---

Новая книга

Я не выдержала. Психанула. Начала новую книгу. Ну... как начала...
Это было давно. Много-много лет назад. Была у меня задумка. Про Египет. Не просто задумка. Я уже начала писать. И редактировала раза 2 созданный материал. Страниц 50 там.
Решила довести до ума. Боги. И это вот редактировано? Ужас! Это же абсолютно сыро!
Кошмар. А что, если через 10 лет моё "Перо" покажется мне таким же?
В общем, начала. Пока только редактировать. Марафон Nanowrimo здорово утомил, поэтому, конечно, по 1667 слов писать не будут. Слов по 600. Не знаю... Как пойдёт...
Пока цель - создать привычку писать ежедневно. Через 22 дня видно будет.

@темы: Мои творения

---

Я в ауте. Короче. Ридеро, через который публиковала книгу, предлагает участие в международной книжной выставке Non/fictio№22

• Напечатаем тираж книги в 12 экземплярах: мягкая обложка, клееный переплет, черно-белый внутренний блок, формат А5;
• Мы дополним обложку брендированным стикером, что ваша книга - участник Международной ярмарки интеллектуальной литературы Non/fictio№22;
• Добавим вашу книгу в специальную подборку книг "Хиты non/fiction" на главной странице интернет-магазина Ridero;
• Включим вашу книгу в подборку рекомендуемых новинок для книжных магазинов "Читай Город", "Буквоед", ТД Москва на Тверской, Библио-глобус;
• Подготовим рекламу в формате слайдшоу, которая будет транслироваться в перерывах между презентациями авторов;
• Возьмем на себя: продажи и учет книг в рамках выставки, доставку остатков непроданного тиража после выставки автору по адресу на территории РФ;
• Переведем все вырученные средства от продажи книг на расчетный счет или персональный сертификат Ridero;
• Вручим по окончании выставки диплом участника;
• Подключим про-аккаунт сроком на 1 месяц, Чтобы у вас был доступ к дополнительным опциям и расширенной статистике о посещениях вашей страницы.

Я уж было обрадовалась. Подумала, не так уж и разоряться придётся. Ну что там... напечатать небольшой тираж. Это вполне терпимая сумма. Тем более, печатают они почему-то в самом ужасном качестве и отчего-то выбрать другое нельзя.
Угу. Раскатала губу. 15 000.
А только что праздники прошли. И я знатно потратилась на подарки и стол. Заказала буквально неделю назад новый телефон. Старый со дня на день сломается. В следующем месяце идти маммографию делать (ещё неизвестно, что она покажет) и зубы лечить (там вообще в сотку выйдет).
В общем, не тот момент, что бы тратиться. Вот если бы тысяч пять, ещё бы подумала... Обидно... По ходу, книгу мою прочитают только бедолаги родственники и знакомые.
Ушла плакать. Если что, я под одеялком.

@темы: Навеяло, Печалька Т_Т, Мои творения

---

Огого!!!!

Это любовь! Я в экстазе!!!
Юрий Никитин!
Вау! Слов нет! Это непередаваемо!
Больше скажу. Это круче, чем Семёнова (прости меня, Мария).
Не, с Волкодавом я не сравниваю (да я даже "Ведьмака" не читаю, т.к. боюсь, что полюблю его больше, чем Волкодавушку, но когда-нибудь созрею).
Читаю сейчас "Ингвар и Ольха" (а надо было начинать с "Князь Рус"), а это несколько другой жанр. Но если брать историческую прозу (не фэнтези), то даже больше. Это непередаваемо! Невозможно от книги совершенно оторваться.
Сначала я насторожилась. Он берёт легендарных Игоря и Ольги (госпади, да мне же отец об Ольге в детстве на ночь истории рассказывал вместо сказок) в качестве главных персонажей. Меня отталкивают такие трюки. Сразу ощущение, что автор немного нечестно играет, пытаясь вызвать интерес читателя чрезвычайно известными людьми. Я, к примеру, когда одного такого персонажа вводила в сюжет своей книги, даже не стала называть его прямо. Так... намёками. Кто не знает, пожалуй, и не поймёт. А всё мои дурацкие представление лёгкого такого не совсем честного приёма.
Ну и дура же я! Это дико интересно! Шикарно!!! Я в восторге! Это невероятно!

@темы: Книжности